Солоневич - Константин Сапожников

Успенский с решением не тянул: на следующий день Иван был назначен руководителем общелагерной спартакиады и наделён широкими полномочиями. Проведение спартакиады было назначено на 15 августа, и Солоневич очень надеялся, что вместе с Борисом и Юрием встретит эту дату далеко от лагерных бараков, на финской стороне границы.

Тренировка отобранных Солоневичем спортсменов проходила на базе Вичкинского совхоза[54]. Такое скопление спортивной молодёжи, которую поселили в огромном здании совхозной конторы, не могло оставаться без контроля, и начальник 3-й части Подмоклый направил в совхоз сексотов. Вскоре один из сексотов неожиданно исчез, и потом его тело обнаружили в реке. Подмоклый приступил было к расследованию, однако после угрозы Солоневича доложить обо всём Успенскому начальник 3-й части от своего намерения отказался. Аргументы Ивана на него подействовали: предстоящие обыски, допросы и аресты грозили развалить спартакиаду. Поэтому всё списали на несчастный случай: поскользнулся во время рыбалки и был унесён стремительным течением.

Под прикрытием грядущей общелагерной спартакиады Иван и Юрий создавали «стратегические запасы» продовольствия, медикаментов и необходимого снаряжения. Рюкзаки, плащи, сапоги, компас, фонарики, — это и многое другое добывалось с немалым риском. Была даже дефицитная мазь от комаров, которая в конечном итоге в дни побега оказалась бесполезной. Комаров она «не беспокоила». От добычи оружия пришлось отказаться. В условиях лагеря вооружиться можно было только путём убийства кого-либо из охраны лагеря или чекистского тира, в котором хранились винтовки и револьверы. Этот вариант не подходил ни по каким параметрам.

Особые меры предосторожности предпринимались для того, чтобы процесс подготовки не был замечен сексотами и членами барачной тройки по борьбе с побегами. Правда, подозревать Солоневичей было сложно, они стали «привилегированными заключёнными», вхожими в самые важные кабинеты. Ивана часто видели в компании с Успенским и Подмоклым, другими лагерными иерархами, что превращало его в «неприкасаемого» для всей прочей «вохры». Иван не преувеличивал, когда писал: «В конце июня 1934 года я находился, так сказать, на высотах своего ББКовского величия, и на этих высотах я сидел прочно. Спартакиада уже была разрекламирована в „Перековке“. В Москву уже были посланы статьи для спортивных журналов, для „Известий“, для ТАСС и некоторые „указания“ для газет братских компартий».

Несмотря на внешнюю тишь да благодать вокруг, «безотчётная нервная тревога» почти не оставляла Ивана. Опасения росли по мере приближения срока побега: не следит ли за ними 3-й отдел? Не готовит ли ловушку? Не работают ли по ним с Юрием специально приставленные сексоты, которых они не смогли разглядеть? Страхи были понятны, ведь из-за одного такого сексота, Бабенко, они крупно погорели.

С оказией из Свирского лагеря пришло послание от Бориса. Некий «дядя» разыскал Ивана в полутёмном бараке и, не зная как приступить к делу, завязал разговор ни о чём. Потом они вышли на площадку у барака, и гость просиял: «Ну, теперь я и без документов вижу, что вы брат Бориса Лукьяновича!» Достал из двойной стенки берестяной табакерки записку от брата: «Дата остаётся прежней, никак не раньше и не позже». Иван расспросил гостя, выяснил, что Борис по-прежнему работает начальником санитарной части, то есть всегда должен быть под рукой: мало ли в какой врачебной помощи возникнет надобность. Жёсткое подтверждение времени побега — 12 часов 28 июля — означало, что у Бориса всё готово и что он при любых условиях покинет в указанный срок Лодейное Поле, столицу Свирского лагеря ОГПУ, и двинет через карельские чащобы в сторону финской границы.

Главный смысл послания был очевиден: ни днём раньше, ни днём позже, иные варианты означают неминуемую расправу для «отставшего» или «отставших».

Физически Солоневичи хорошо подготовились для побега: усиленные тренировки и спецпитание перед общелагерной спартакиадой были очень кстати. В лесной тайник, расположенный к югу от Медвежьей Горы, они припрятали несколько пудов провизии и всё необходимое для выживания на «лоне дикой природы» в течение двух-трёх недель. Кроме того, Иван, используя «полномочия Успенского», оформил две командировки: себе до Мурманска на двухнедельный срок, а Юре — в Повенец и Пиндуши — на пять дней для «оказания методической помощи по обучению плаванию». Иван надеялся, что командировки прикроют первые дни их отсутствия.

Накануне ухода из лагеря Иван сохранял предельное хладнокровие, что удивило его самого: «Я был уверен, что перед этим днём — днём побега — у меня снова, как это было перед прежними побегами в Москве, нервы дойдут до какого-то нестерпимого зуда, снова будет бессонница, снова будет ни на секунду не ослабевающее ощущение, что я что-то проворонил, что-то недосмотрел, что-то переоценил, что за малейшую ошибку придётся, может быть, платить жизнью — и не только моей, но и Юриной… Но ничего не было: ни нервов, ни бессонницы».

Когда сообщение об удавшемся «синхронном» побеге Солоневичей появится в зарубежной печати, реакция эмигрантских кругов не заставит себя ждать — реакция недоверчивая, противоречивая, часто недоброжелательная. Поэтому есть смысл подробнее осветить «техническую часть» этого, действительно нелёгкого, почти невероятного по степени риска предприятия.

Чтобы не вызвать подозрений, Юра покинул лагерь первым — 28 июля в 9 часов утра. При свидетелях попрощался с отцом, получил от него деловые напутствия. По легенде, он направлялся на рейсовый автобус на Повенец, а на деле — должен был избавиться от своего «декоративного дорожного узелка», вытащить из кустов заранее припрятанные удочки (тоже легенда), добраться до тайника с продовольствием и там дожидаться отца. Выход Ивана (с дополнительным продовольствием и вещами) был назначен на 12.00, поскольку по его легенде он должен был успеть на мурманский поезд, отходивший в 12.40.

Эти три часа разрыва по «графику ухода» дались Ивану невероятным напряжением сил и воли. Понятно, он опасался за сына. Всё ли получилось так, как надо. В книге Солоневич подробно описал свои действия накануне ухода. Время казалось тягучим, неподвижным, мертвецки сонным. Он собрал волю в кулак и, присев на край кровати, в своей обычной «скоростной манере» набросал две статейки для медгорской «Перековки» и лагерной радиогазеты (последние журналистские труды в СССР!). После этого отнёс их в редакцию и получил аванс (последний советский!) в 35 рублей под будущие статьи. Купил на эти деньги два килограмма сахара и три пачки махорки (последние советские покупки!).

В бараке загрузил в рюкзак продукты, взял волейбольную сетку, футбольный мяч, пачку футбольной литературы и два копья (всё спортивное — «для маскировки») и вышел из барака. Выйдя за пределы лагеря, Иван бросил прощальный взгляд на освещённые солнцем стены своего недавнего обиталища: «Барак наш торчал каким-то кособоким гробом, с покосившейся заплатанной крышей, с заклеенными бумагой дырами окон, с дневальным, понуро сидевшим у входа в него. Странная вещь, во мне шевелилось какое-то сожаление. В сущности, неплохо жили мы в этом бараке. И в нём было много совсем хороших, близких мне русских людей. И даже нары мои показались мне уютными».