Увидимся в темноте - Виктория Платова

До Четверга я была истовой прихожанкой церкви Binge-Watch – запойного просмотра сериалов. Не знаю, когда это началось. Но хорошо помню – с кого именно.

Никита.

Мой самый первый парень в Питере, с ним я прожила три месяца, а могла бы – всю жизнь. Как можно всю жизнь прожить с фарфоровыми статуэтками – всякими там «Нахимовцами с книгой», «Юными пограничниками» и «Балериной Карсавиной в роли Зобейды». Они не напрягают, стоят в глубине старого буфета годами без всякого движения. Даже пыль не в состоянии удержаться на их гладкой поверхности. Бесполезные животные. Никита – он тоже был бесполезным животным. Придурковатый айтишник с бритой башкой и тоннелями в ушах, зататуированный по самые гланды. И в постели я с ним оказалась только потому, что хотела разглядеть татуировки в подробностях, по-другому было никак. Никита не из тех, кто без повода демонстрирует тело, хотя с телом все норм: широкие плечи, аккуратная задница, прямые ноги. Упакованные в вечно грязные гриндерсы.

У Феликса чистые ботинки, у Никиты – грязные.

Почему рядом с Никитой, о котором я и думать забыла, оказывается Феликс? Объяснения этому нет. Хотя… Сидя на цепи, в Комнате, из которой мне не выбраться, я вольна создавать любые комбинации. Вот и все объяснение. Самое интересное в Никите – его спина, там разворачивается самая настоящая баталия. На пространстве от копчика до шейных позвонков японские пилоты-камикадзе атакуют американский линкор. Линкор – огромный и безымянный, на всю поясницу; о том, что это именно линкор, я узнала от Никитиного приятеля Джима. Джим не то чтобы друг, но он единственный, кто время от времени появлялся на горизонте.

У меня и этого нет.

Двум самолетикам-снарядам «óка» осталось жить не больше минуты – с точки зрения засевших в них камикадзе (на татуировке они не видны). Самолетики завораживают меня гораздо больше, чем лик богини Аматерасу, взирающей на все с надменной улыбкой. Чем даже знак «плавающая хризантема», который символизирует верность перед лицом неминуемого поражения. Аматерасу прячется в слегка размытых тату-облаках у левого плеча; плавающая хризантема впилась в крестец, а между самолетиками и линкором блуждает масса отвлекающих внимание вещей: ветки цветущей сакуры, волна, тень дракона, тень птицы, россыпь каких-то иероглифов.

Охренительно красивая картинка.

Непонятно только, зачем Никита выдолбил ее на спине, между ним и хризантемой – ничего общего, Никита – пофигист. Он жрет «Доширак» прямо из пластиковых корыт, в жизни не вымыл ни одной чашки – просто заливает их очередной порцией кипятка вперемешку с пятью ложками самого дешевого растворимого кофе. Он грызет ногти и редко моется; сутками сидит у компа, сочиняя патчи[9] для какой-то компьютерной игры. Он может неделями не выходить на улицу и совершенно не страдать от этого. Если бы Комната случилась с ним, он бы даже не заметил.

Почему, черт возьми, Комната с ним не случилась?

Я запоздало злюсь на Никиту и запоздало ненавижу его – чувства, слишком сильные для фарфоровой статуэтки «Нахимовцы с книгой», как бы ей не разбиться.

Не разобьется – скорее я разобью себе голову о стену. Один раз я уже пыталась это сделать, но ничего хорошего дурацкий эксперимент не принес. Наоборот, укрепил меня в мысли, что никакая я не сумасшедшая. Иначе я не стала бы церемониться с собственной башкой, не стала бы рассчитывать силу удара. Хотя я и не рассчитывала особенно. Просто струсила в самый последний момент, дернулась за секунду до того, как впаяться в бетон. И все равно было больно, хотя до крови дело не дошло – хреновый из меня камикадзе. У камикадзе – масса мотиваций, ненависть тоже входит в набор, но не она одна. А я всего лишь тупо ненавижу. Не только Никиту – всех, кого знаю. О ком, как и о Никите, не вспоминала годами. И не вспомнила бы еще десять лет. Двадцать. Любой известный мне кусок дерьма оказался счастливее меня, сорвал джекпот. А я – в пролете, и в руках у меня зажата наполовину сломанная спичка, которая обычно достается неудачникам.

Ты крайняя, детка.

Мама. Мамочка, мамочка, моя мамочка. Пожалуйста, пожалуйста! Забери меня отсюда…

2019. ИЮЛЬ И НЕМНОГО СЕНТЯБРЯ.

РОЗОВАЯ ЛОШАДЬ/RIDE THE PINK HORSE

(1947 г.) 101 мин.

…После того как Брагин увидел на столе Кирилла когорты и фаланги восковых лошадей и динозавров, он очень заинтересовался «Маренго» и даже потратил один-единственный за три недели выходной, чтобы съездить туда.

Сергей Валентинович и сам не знал, что собирается там найти.

Людей.

Кто-то же вложил в руки Кирилла прихотливый материал, работа с которым уж слишком непроста даже для взрослого. Одно дело – заливать воск в формочки, как это делают при изготовлении свечей. И совсем другое – мять его в руках, создавая фигурки. Переход от обжигающего к стынущему слишком короток, не успел в него вписаться – переплавляй и начинай работу заново.

Способен ли аутичный мальчик Кирилл на такие подвиги? Очевидно, да, раз до сих пор мать не забрала его из «Маренго».

И сам Брагин, будь он мальчишкой, не покинул бы такое удивительное место.

Эта мысль пришла ему в голову, когда он оказался перед широкими и приземистыми воротами с надписью на арочном полукружье:

Ворота украшал богатый орнамент, и если присмотреться, то можно было заметить множество скрывающихся в чугунных листьях лошадей. Ни одна из лошадей не повторялась, все неслись куда-то по самым разным траекториям – рысью, галопом, аллюром, иноходью. Скорее всего, авторское литье, причем очень хорошего, почти музейного качества.

По обе стороны ворот шла плотная живая изгородь из кизила, а внутри – за всеми этими аллюрами и иноходью – просматривалась спокойная и размеренная деревенская жизнь.

Впрочем, от ощущения размеренности не осталось и следа, стоило только Брагину пройти через ворота и оказаться внутри «Маренго». Поросшие травой поля уходили к горизонту, почему-то низкому, южному. И ветер был южный, теплый. Он добродушно обнюхал лицо Брагина и унесся вперед, пригибая по пути пышное степное разнотравье. Прямо какое-то скифское даже. А спустя минуту мимо Брагина пронеслась группа всадников на лоснящихся мускулистых лошадях, и сходство со Скифией стало полным: не верится, что это скудный север, ближний пригород Питера. И даже небоскреб Лахта-центра, видный, наверное, и из Хельсинки, не смотрится инородным – скорее воткнутым в землю рукоятью гигантским скифским мечом.

Спустя пять минут Брагин уже подходил к небольшому комплексу домов. Двухэтажный теремок посередине (очевидно, офис), какие-то хозяйственные постройки, длинное крыло конюшен, поле для конкура и – сбоку от поля – небольшой флигель.