Я все скажу - Анна и Сергей Литвиновы

Да, это Агранов постарался. Информацию о предстоящей поездке Лиля до него довела. Ведь у Маяка с Яковлевой там, в Париже, дело чуть не до свадьбы дошло. А кому это надо, чтобы пролетарский поэт в столице буржуазной Франции женился?

Никому не надо – Лиле в первую очередь. У них хоть физическая любовь с Маяком прошла, да все равно он ей письма нежные шлет, содержит и ее, и мужа ейного, Осипа Брика. А молодой Советской республике тоже совершенно ни к чему, чтоб певец революции с парижанкой шашни крутил. Если женится, она его перевербует и в Париже оставит. Нетушки. Пусть дома сидит. В СССР ему полная свобода: езди куда хочешь, от Киева до Самарканда, гребись, с кем хочешь. Но Париж теперь для тебя закрыт.

Агранов сделал вид, что встреча случайна. Да ведь удобно. Поэт в Лубянском проезде живет, в двух шагах от здания ОГПУ на площади Дзержинского, дом два. Всяк поверит, что нечаянно столкнулись.

– Володя!

– О, привет, Аграныч!

Руки не подал, но не потому, что не уважает или злится. Все знали: Маяк патологически брезглив. Боится гриппа, простуды, сифилиса. Платком дверные ручки протирает перед тем, как взяться.

– Рад встрече! Как дела, как жизнь молодая?

– Да вот, – сразу начал жалобно, – в Париж меня не пускают, визы не дают. Помоги, Аграныч, ты ж там не последний человек!

Знал бы поэт, что именно по представлению и настоянию «Аграныча» ему визу не дали! Но нет, святая душа, даже мысли не допускает, надеется и верит во все хорошее.

– Ах, Володечка! Нешто ты думаешь, что я ситуацией не владею? Не ходатайствовал за тебя, не просил?

– И…?

Во время разговора они потихоньку дрейфовали в уличном потоке в ту сторону, куда изначально шел поэт и куда, как получалось, чекист его теперь сопровождал: к дому Маяковского.

– Был и на самом верху я, – почти шептал Агранов, воздев для убедительности указательный палец к небу, – да говорят они: не время сейчас, надо обождать. И международная обстановка сложная, и белогвардейские провокации возможны, надо поберечь нашего любимого, единственного великого пролетарского поэта.

– Может, Сталину написать?

– Да к чему? Загромождать бесконечно занятого товарища Сталина такой, в его понимании, мелочью! На фоне стоящих перед Ним гигантских забот и задач такой ерундой! Потерпи, Володечка, все еще утрясется. А чтобы ожидание скрасить, у меня для тебя подарочек есть. И даже два.

– Есть, так давай! – с большевицкой прямотой прогудел беспартийный коммунист Маяковский.

– Неудобно на улице. К тебе зайдем? На одну минуту.

Поднялись по лестнице старого доходного дома, где поэту Революция выделила отдельную комнату в коммунальной квартире – и это помимо четырехкомнатной в Гендриковом переулке, куда он заселил свою «семью»: Лилю и Осю Брик.

Крохотная комнатёнка-лодочка, как справедливо заметил о ней сам постоялец в поэме «Хорошо!». И Ильич к стене прикноплен, что тоже в стихах описано: «Двое в комнате. Я и Ленин – фотографией на белой стене»[29].

– Хочешь чаю, Аграныч? Раскочегарю примус.

– Нет, я на минуту. И вот что хочу подарить тебе. Считай, что с днем рождения, а то у тебя всегда толпа, неудобно было при всех. А вещь ценная, интимная. Ее, знаешь ли, и это факт, сам Пушкин Александр Сергеевич носил. Ты ведь классика-то нашего с парохода современности до сих пор еще не скинул, а? Уважаешь его, с ним по Москве прогуливаешься. Как там у тебя великолепно расписано: «На Тверском бульваре очень к вам привыкли. Ну, давайте, подсажу на пьедестал»[30]. В общем, прямая передача эстафеты. От классика девятнадцатого века – к классику двадцатого. От дворянского выкормыша – к подлинно пролетарскому гению.

Он вытащил из бокового кармана тот самый перстень: витой, золотой, с сердоликовой печаткой, с иудейскими буквами. Поэт, несмотря на неприкрытую лесть, восхваления и провенанс подарка, поморщился.

– Как я его носить-то буду! Мне Лилечка перстень с монограммой W.M. подарила, так пришлось снять, в кармане на цепочке таскать – студенты-рабфаковцы засмеяли. Да и правы они! Негоже пролетарскому поэту с буржуазной фитюлькой на пальце ходить! С колечком!

– А ты не носи. Дома храни. Вещь ценная, но не потому, что в ломбарде за нее тыщу дадут. Это как эстафетная палочка, дурья твоя башка! Им ведь сам Пушкин владел, потом, говорят, Жуковскому достался, затем – Тургеневу, а потом – в музей. А из музея печатку, как царя свергли, несознательные революционные матросики и поперли.

Агранов не стал упоминать, что принадлежал перстень, в том числе, насквозь буржуазному, невзирая на его поэму «Двенадцать», Блоку. Ни про казненного контрреволюционера Гумилева не сказал, ни при каких обстоятельствах сам его заимел. Продолжил, искусительно поворачивая в руке кольцо:

– А теперь оно – вот, по праву принадлежит тебе, как первому поэту Советской России. Не Бедному Демьяну, заметь, не какому-нибудь Пастернаку и даже не «буревестнику» Горькому. Тебе, Володечка, тебе. И это ведь не единоличное решение, – вдохновенно врал он, – другие товарищи из моей организации, кто и постарше меня будет, и опытней, сказали: «Нечего таким вещам в музеях в витринах красоваться! Пусть Володька Маяковский им владеет!» Держи! – и он прямо-таки всунул перстень собеседнику в руку.

– Ты ж понимаешь, – продолжил он, – я б и сам на твоем месте не стал обновкой прилюдно хвастаться. С одной стороны, начнется зависть – как ярко, со знанием дела это чувство твой приятель Олеша описывает. А второй момент – вещь музейная, еще поднимут «старомозгие пушкинисты» (по твоему замечательному выражению) кипёж: почему пушкинская печатка оказалась в столь неблагородных, пролетарских руках.

– Что ж, спасибо тебе, Аграныч.

Маяковский явно повеселел. А его гость продолжал – он поймал вдохновение, кто говорит, что в оперативной работе ему нет места!

– И вот мой подарок номер два. Держи. Ты давно просил. – Он достал из кармана маузер. – Полезная штука. Заряжен.

Маяковский разулыбался, но спросил:

– Для чего мне, в центре советской Москвы, пистолет?

– Кто знает! Девушек от бандитов защищать. Или отстреливаться от белогвардейского десанта. А если враги вдруг окружат, последнюю пулю можно оставить себе.

От прозвучавшего приглашения к самоубийству Маяковский побледнел.

Много раз он думал в течение жизни о «точке пули в своем конце». Навязчивой идеей становилась для него эта мысль.

– Да шучу я, шучу! – похлопал его по плечу Агранов. – Таскай пистолет на здоровье, на девушек впечатление производи!

…Из этого маузера Маяковский застрелится в той же комнате через полгода, 14 апреля 1930 года.