Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

полиция не подозревала даже, что здесь, в этом оживленном, многолюдном доме, в этой красивой молодой головке, которая часто улыбаясь выглядывает из окна второго эта­жа на уличное движение, — скрывается тайна, следы которой отыскивают тысячи полицей­ских служителей и на открытие которой не пожалели бы никаких пожертвований.

Вот сидит она, эта прелестная, молодая женщина; взоры её направлены на дверь, в руке у неё скомканная французская газета; в нетерпении она топает ногою о ковер, и свет­лый лоб её морщится. Ясно, что она ждет кого-то.

Кто же может осмелиться заставить ждать женщину в цвете лет и страсти? Кто это должен придти и не приходит, когда его ожидают с таким нетерпением?

Наконец, он является. Проворно, быстро, как будто преследуемый кем-то, входит он и, перешагнув порог, без приветствия, говорит отрывисто:

— Трубу, Гедвига.

Гедвига быстро уходит в боковую комна­ту, прижимает скрытую под картиной, вися­щей на стене, пружину, и в ту же минуту в зале, где стоит вошедший мужчина, крышка над камином отскакивает в сторону, а открывается труба, в которую он засовы­вает пакет, принесенный им с собою. За­тем крышка опять закрывается, и Гедвига входит в залу, медленнее и спокойнее, чем прежде.

— Рассказывай, говорит она, положив ру­ку на его плечо.

— Мы вчера вынесли гроб, многочислен­ная и торжественная толпа сопровождала его. Духовенство молилось, народ пел, полиция и войско следили за нами. Гроб опустили, и все возвратились в город. Я один остался, скрывшись за памятником, и ждал; в ру­ках у меня был револьвер.

— Один?

— Один. Сторож кладбища стоял у во­рот. Наконец стемнело. Мрачные облака за­крывали луну и звезды. Тишина и мрак были глубоки, как смерть. Я ждал долго. Наконец они тихо, как тени, приползли по могилам, и я услышал возле себя условный знак. Я ответил также тихо и передо мною очутились три чело­века. Мы обменялись несколькими словами, и четыре пары рук быстро взялись на заступ, отрыли свежо-закопанный гроб, вскрыли и опорожнили его. Каждый из посланных взял пачку прокламаций и податных списков и, передав мне собранные деньги и рапорты, они ушли.

— Что они рассказывали о провинции?

— Для рассказов не было времени. Кто хо­чет действовать, тот не должен болтать. В провинции тлеется, сказали они коротко, — скоро загорится. Есть у нас и люди и деньги.

— Здесь сегодня был барон Маринский и граф Кроновский, — сказала Гедвига после не­большой паузы; — они спрашивали, возвратились ли вы? Они рассказывали о новых успе­хах нашего дела. Леса все более и более оживляются; молодежь с радостью спешит на призыв и собирается в темноте лесной. Каждая пещера, каждое полое дерево — ору­жейный склад; в каждом поместье — почто­вая станция для рассылки писем и людей; каждая провинция, каждый округ, каждый уезд, каждый город имеет своих комен­дантов, своих политических и полицейских начальников, свои городские кассы для при­ходов и расходов, и своих поставщиков. На случай смерти, удаления от должности, взятия под стражу или измены, назначены резервные должностные лица, которые сейчас же должны занять вакантные места, а за этим резервом стоят наготове другие определен­ные лица. Таким образом растягивается ши­рокая сеть по всей стране, а мы здесь, при­бавила Гедвига улыбаясь, держим её концы.

— Ты сияешь от счастья, милая Гедвига, — сказал молодой человек, вглядываясь в её пламенные глаза. — Но скажи откровенно, милая, неужели на твоем горизонте нет ни одного облачка? Неужели, по-твоему, никакая буря не собирается разрушить все наше здание и схо­ронить нас под своими обломками?

— Никогда! Такие опасения были бы слабо­стью и сокрушили бы нашу деятельную силу. Мы должны быть уверены в своем деле, если мы хотим выиграть его, а выиграть мы должны, если не желаем погибнуть в не­счастье. За нами, милый Карл, корабли сож­жены, для нас нет возврата, мы должны ид­ти вперед, вперед, до того, пока русские не будут прогнаны из этой страны и пока в Польше не будут господствовать поляки.

— Я, право, радуюсь и вместе с тем удивляюсь твоей железной энергии, кото­рую редко найдешь и в мужчине. Я, хо­тя и делаю все, что могу, все, что может сделать человек, но не разделяю твоей уверенности. Я никогда не отступлю ни на волос от начатого дела, потому что я об­рек себя ему и потому что к нему меня привязывает любовь к тебе; но, при всей этой готовности пожертвовать собою, я не уве­рен в успехе, потому что мы притянули к нашему замыслу стихии, которые не могут содействовать нашему доброму делу... Всего до­саднее мне, что я сам втянул в это дело моего старика-отца, хотя он этого и не подозре­вает.

— Как же так?

— Да ведь мы в его доме, в его молель­не, устроили тайную типографию!

Гедвига рассмеялась.

— В самом деле, в доме русофила, све­точа консервативного иудейства, испорчен­ный, попавший на дурную дорогу сын, влюб­ленный в христианскую девушку, устраи­вает революционную типографию!

— И эта мысль, Гедвига, не дает мне по­коя. Если бы речь шла обо мне одном, я бы всеми помыслами души моей, каждой каплей крови моей, принадлежал бы нашему делу, так же, как теперь я всеми чувствами сердца моего принадлежу тебе. Но страх быть при­чиною того, что моего седого отца, который честно, и безупречно прожил свой век, за­ключат в крепость — этот страх, призна­юсь, сильнее моего патриотизма.

— Но не будьте же ребенком, Карл, — вос­кликнула молодая девушка. — Что это за стран­ные предположения! И разве когда-нибудь при­дет в голову полицейским отыскивать в этих мрачных, кривых улицах, где стоит дом отца твоего, в молельне, где твой отец молится с еврейским обществом ежеднев­но, — одну из наших революционных машин, которыми мы хотим взорвать на воздух весь московитизм!

— Полиция имеет тысячу глаз; а мы — столько же изменников, — возразил Карл; — это и беспокоит меня. Моею личностью я могу распоряжаться, но не следовало бы мне обманным образом втягивать в это дело отца.

— В общем деле нельзя останавливаться на отдельной личности; путь к победам ле­жит через груды трупов. Что значим мы, что значит наше имущество, наши ближние, что значит жизнь даже тысячи людей, — когда дело идет о возрождении нашей родины, об освобождении Польши? Мы, личности, падаем как камни в воду: плеск, несколько круж­ков на поверхности воды, и затем исче­зает всякий след. Нет ничего столь до­рогого, столь великого и священного, пред чем бы можно было остановиться в виду возрождения отечества.

— Как