Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

ни дорого мне дело родины, — отец мне ближе. Не будь ты целью, — никогда бы я не решился подвести под ногами отца моего мину, которая ежеминутно может лопнуть. Но любовь моя сильнее меня, и когда разум ста­рается пересилить мое сердце, то доста­точно одного твоего взгляда, чтобы превратить в пламя то, что готово было сделаться льдиною.

И молодой человек заключил в свои объ­ятия эту прелестную девушку, в самом деле смотревшую на него таким взором, который мог бы воспламенить и не такую горячую голову.

— Видишь ли, — продолжал он, — если бы ты сказала мне: вот ад, прыгни в его отвер­стие, вот тиран, окруженный целым лесом 15 штыков, убей его, — я бы повиновался за один такой взор, за одну твою улыбку! Если бы твое могущество над отдельными лично­стями распространилось на целые нации, моя Гедвига, ты бы легко могла сделаться влады­чицею мира! Вот почему так велико мое же­лание, мое страстное нетерпение назвать энер­гичную, царственную женщину — моей женой, моей навсегда!

— Подожди до освобождения Польши, ми­лый Карл. До того времени — неутомимая де­ятельность. Теперь ты ступай к патеру Фран­циску, и прикажи ему именем национального правительства, чтобы он в воскресение про­изнес такую же проповедь, как за две не­дели до этого; только погорячей, побольше грохоту, грома и молнии!

— Да я патера Франциска не знаю.

— Но он тебя знает и знает, что ты член правительства. Прощай, Карл. Завтра только в крайних случаях можно меня ви­деть; я жду тебя послезавтра.

— Такой промежуток времени нетерпели­вого и тоскливого ожидания — целая вечность... Скажи военному министру, что наша казна снова полна, и что он может продолжать свои закупки; послезавтра мы поговорим, сле­дует ли послать часть нашей запасной сум­мы в Брюссель. Но прежде всего — оружие. Прощай, моя милая, до свидания.

«Глупец!» — воскликнула Гедвига, когда дверь закрылась за Карлом. Она гордо подняла свою голову, скрестила на груди руки и на­смешливая, презрительная улыбка искривила её прелестные губки, — «Глупец! Ты меня счи­таешь на столько слабою, чтобы поддаться тебе, и в то время, когда я вожу тебя на помочах, ты осмеливаешься мечтать о го­сподстве над твоею госпожой! Глупец ты, если думаешь, что дочь польского магната по­дарит свое сердце жиду, который в луч­шем случае может дать за него только одну свою жизнь. Так дешево мы не отдаем­ся, и над нашим сердцем господствует разум. Погодите, господин Гольдгейм, по­годите до конца драмы, и вместе с зана­весом упадут также и чешуи с отуманен­ных глаз ваших, и вы будете рады, если вам за все ваши будто бы великие заслуги позволят открыть лавку в таком месте, где теперь евреям запрещено жить».

В кривой, темной улице еврейского квар­тала, где живет «ветвь древа, разбитого, сломанного, но не засохшего» в сени предрассудков, как памятник людской вражды и не­справедливости, окружающих его, — стоит по­черневший от времени дом с низким входом и маленькими окнами. Вверху, под крышей, ласточки построили свои гнезда, а внизу мирные торговцы сидят в своих лавках; ни тех, ни других не тревожит шум столичной жизни, который редко проникает в еврейское гет­то. Домики лепятся друг возле друга, точно готовые вступить в бой за каждый клочок земли, на которой будто нет больше места для людей. И в самом деле, в Варшаве нет больше места для евреев, им отведен этот тесный квартал, который никогда не дол­жен расшириться, хотя бы жители его задохнулись от недостатка воздуха, света и места. От­сюда и лабиринтообразный строй домов, от­сюда и земляной цвет лица у бедных жи­телей этого квартала, отсюда и вечная грязь на улицах, в которые редко проникает пол­ный луч солнца.

По внешнему виду домика, у которого мы остановились, нельзя предполагать роскошно, отчасти в восточном вкусе меблированных комнат. Здесь живет хозяин дома, старый Реб Гирш Гольдгейм. По узкой и темной лестнице этого дома быстро поднимался, ша­гая через две ступеньки, молодой человек, и в темноте толкнул шедшую впереди его девушку.

— Как ты неосторожен, Карл!

— Я тебя ударил, Эрмина?

— Да ты чуть не сшиб меня с ног!

— Извини, дружок. Что слышно внизу?

— Ты только посмотри на меня, какой страшный вид! Право меня можно принять за наборщика. И понизив голос, она приба­вила:

— Я собственноручно отпечатала множество экземпляров; теперь наборщик возвратился, и я спешу умыться.

И с этими словами она ушла к себе, ме­жду тем, как Карл отправился к отцу.

У круглого, покрытого книгами, стола си­дел седой старик. Вокруг него лежали в пестром беспорядке книги древней и новой мудрости: фолианты в пергаментных пере­плетах, заключающие в себе религию, исто­рию, философию и юриспруденцию народа, — со­чинения новейших исследователей в области положительной науки и истории и эфемерные брошюры, творения последних дней, которые появляются и исчезают как майские жуки, пошумев дня два о вопросе минуты.

Как теперь в своем кабинете, так преж­де в области промышленности и торговли, усердно трудился и работал Реб Гирш Гольдгейм и, как муравей, таскал он зер­но к зерну, чтобы обеспечить себе спокойную старость. Достигнув преклонных лет, он оставил поприще, на котором так долго и с таким успехом занимался, и предался своим любимым научным занятиям, стал вести тихую и мирную жизнь, пользуясь ува­жением и любовью своих единоверцев, ко­торые считают его своим светочем.

В комнату вошел Карл. Он был одет в чамарке, в высоких сапогах и широ­ких панталонах, и опоясан кушаком, на широкой пряжке которого виднелся вырезан­ный бронзовый бюст Костюшко; на голове у него была четырехугольная шапка, окаймленная мехом, а в руке он держал толстую, украшенную маленьким топориком палку.

Лице его сияло счастьем.

— Здравствуйте, — папа, сказал он, бросая палку и конфедератку в угол. — Простите мое долгое отсутствие. Вы здесь сидите как на мирном острове, не смущаясь бурей, подни­мающей страшные волны на океане жизни. А между тем там течение чрезвычайно сильное, сильное до того, что едва ли устоять против него русским штыкам.

Старик закрыл фолиант и стал рассмат­ривать сына испытующим взглядом.

— Вот как! — произнес он медленно.

— Конечно. Дух свободы ходит по Вар­шаве, повсюду оставляя следы своих шагов, как вечный жид. Все слои и классы об­щества соединились в один народ, все ре­лигии соединились в один культ — свободы и независимости. Нет больше ни христиан, ни евреев, в Польше есть только поляки, полные пламенной преданности великому, делу отечества, самостоятельность которого должна быть завоевана, и престол восстановлен во что