Таинственный возлюбленный - Джулия Сеймур

всяким неожиданностям уже прямо сейчас.

Во-вторых, для того, чтобы Мария Луиза, предпринимая ответные действия против этих каналий, поменьше колебалась, необходимо собрать на них значительный компромат. Да заодно приплести и этого мерзкого святошу де Мускиса, который наверняка тоже приложил руку к их затее. В противном случае он ускользнет, потому что в бумаге о нем нет ни слова.

Поразмыслив таким образом, Годой принялся действовать.

Одеваясь, он словно мимоходом вызвал к себе своего человека из канцелярии Великого инквизитора и велел ему собрать как можно больше улик против двух высокопоставленных лиц Церкви: архиепископа Деспига и епископа де Мускиса. Падре Варфоломей, умевший понимать поручения с полунамека, и сейчас прекрасно понял, какие именно улики нужны его патрону. Привычно опустив глаза, Варфоломей выскользнул из покоев герцога и, потирая руки, нарочно пустился в обход мимо Норичиадо[45], дабы посмаковать разлившуюся по всему его существу радость от предвкушения конца развернувшейся интриги.

Затем Годой спустился в дворцовую кордегардию. Там его появление было встречено громом радостных возгласов без всякой субординации и бокалом простого портвейна.

На мгновения злость его прошла, ибо он испытывал почти физическую радость, видя вокруг себя эти молодые задорные лица, так напоминавшие ему самого себя несколько лет назад. И почему бы Марии Луизе не обратить внимание хотя бы вот на этого лейтенанта Сальвию… или даже на совсем юного Мембрильо? И оставить его, Мануэля, наконец, в покое… Годой печально усмехнулся и, быстро отобрав дюжину гвардейцев покрепче, приказал им не отставать от него ни на шаг.

Однако, прежде чем идти к королеве, следовало придумать дополнительные меры, к которым нужно прибегнуть, дабы как можно вернее и тише свалить противников, возглавляемых таким авторитетом, как лично Его Высокопреосвященство. Просто арестовать лицо такого уровня не удастся: это скандал на всю страну и открытый конфликт с папой. На это Их Католические Величества никогда не решатся. Что же делать?

Мануэль не на шутку забеспокоился. Препятствий слишком много. Но как человек, всегда старавшийся по возможности не задумываться о завтрашнем дне, поскольку и сегодняшний-то достался ему случайно, Годой отправился во главе своего бравого взвода на ночной разгул во дворец Алькудиа, где ждала его единственная отрада жизни.

* * *

Пепа, сидевшая на турецком диване с ребенком, не поднялась ему навстречу, но черные глаза ее блеснули.

— Посмотри, каков у тебя сын!

Поцеловав подставленную Пепой розовую, словно персик, щеку, Мануэль склонился над диваном. Малыш, несмотря на поздний час, еще не спал, и он взял его на руки. Глаза маленького Игнасио смотрели серьезно и спокойно. «Мальчишка покладист и добр, не то, что Франсиско. Вот что значит дитя, зачатое по любви», — удовлетворенно подумал Мануэль и еще раз вгляделся в тонкие черты ребенка. Пепа, всегда словно ревновавшая сына и не любившая, когда Мануэль пристально его разглядывал, грациозно устроилась на диване, взяла гитару и запела старинный романс о том, как дона Альваро де Луну[46] вели на казнь.

Ваша благостыня будет

благом для души греховной —

так молящиеся пели

под трезвон под колокольный…

— Как он похож на тебя, Пепа! — пробормотал Годой. Но Пепа только вспыхнула и томно прикрыла глаза, а малыш вытянул ручку и, все так же серьезно глядя на Мануэля черными печальными глазами, схватил его за нос. — Это нос, а не шпага, — рассмеялся бывший гвардеец.

— У-у-у, — вдруг нарушил молчание Игнасио.

А Пепа, глядя на них, все продолжала тянуть свою грустную песню.

Был богаче всех вчера он,

а сегодня подаянье

просит он у вас на саван…

— Что это ты затянула заупокойную? — вдруг вспомнив о своих неприятностях, обратился к ней Мануэль. — Смотри, накличешь беду.

Пепа со вздохом отложила гитару, лениво поднялась и, медленно подойдя к возлюбленному, прижалась бедром к его бедру. По всему телу Мануэля потекла сладкая истома. «Вот чертовка! — в который раз поразился он. — Никак не могу понять, чем она меня так пленяет. Я перепробовал их сотни, молодых, красивых, всяких, но этот голос, это равнодушие, эти движения избалованной кошки… Нет, я никогда не смогу отказаться от нее».

— Мне грустно, Мануэлито, — вдруг капризно, но с подлинной тоской в голосе произнесла Пепа.

— Да отчего ж ты грустишь, глупая? Ведь у тебя все есть. Я люблю тебя по-прежнему. И малыш так хорош…

— Да, хорош, ничего не скажешь. И ты меня любишь, это правда. Вот только не кажется ли тебе странным, Мануэлито, что этот замечательный малыш будет носить имя никому не известного капитана артиллерии, погибшего при взятии острова Мальорка? Игнасио Тудо — и все. Игнасио Тудо и только.

— Опять ты об этом. — Мануэль скривился. — Ты же прекрасно знаешь мое положение при дворе. Потом, со временем я все устрою, но сейчас…

— Потом и со временем. Со временем и потом. Постоянно одно и то же. Но потом приходит и уходит, время идет, а все остается по-прежнему.

— Но, дорогая…

Пепа вновь села на диван и демонстративно вытянула свои стройные длинные ноги, соблазнительность которых лишь подчеркивала легкая ткань платья, скроенного по последней парижской моде. При этом ее движении край платья немного приподнялся, обнажив изящные лодыжки. Грациозным ленивым движением она опять взяла гитару и запела еще тоскливей:

Он, кто мог своею властью

сделать каждого маркизом,

графом, герцогом, прелатом,

командором иль магистром,

он, кто жаловал поместья,

титулы дарил вельможам,

умирает, как преступник.

«Жертвуйте, кто сколько может!»[47]

Мануэль, опять вспомнив о проклятом письме, поцеловал ребенка в лоб и осторожно передал маленького Игнасио дуэнье, попросив ее уложить мальчика спать. Как только они скрылись за дверью, Мануэль взял гитару из рук Пепы, осторожно отставил ее в сторону и молча сел, положив дразнящие ноги возлюбленной себе на колени.

— Ты, в конце концов, накаркаешь мне беду, — сказал он и поведал историю с письмом. — Так что, ты, быть может, недалека от истины в своем романсе.

— Все может статься. И твой сыночек так и останется бастардом.

— Ах, Пепа, это совсем не шутки…

— Кто здесь шутит? Дай мне папелито.

Годой дотянулся до столика, раскурил для Пепы длинную и тонкую севильскую сигарету и попытался оправдаться.

— Я, конечно же, предпринял кое-какие меры, но как доложить об этом королеве? Боюсь, она не решится сместить Великого инквизитора, а тот, в конце концов, так или иначе получит ответ от папы, и…

— А, Мануэлито, не