Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

что разрушил мамину жизнь? – Я очень старалась говорить ровным фальцетом, который одобряют специалисты. – Ты запудрил мозги папочке, но мамочка тебя раскусила. Ты маленький говнюк, верно?

Не прекращая вопить, Кевин поднялся на ноги. Цепляясь за прутья кроватки, он орал на меня с расстояния в несколько дюймов, и от этого у меня болели уши. Он стоял, скорчившись, его лицо было похоже на стариковское, и на нем застыло выражение «я тебе покажу», как у заключенного, который уже начал копать тоннель пилкой для ногтей. С точки зрения смотрителя зоопарка, моя близость к нему была рискованной: Шиван не шутила насчет волос.

– Мамочка была счастлива, пока на свет не появился маленький Кевин – ты ведь это знаешь, да? А теперь мамочка каждый день просыпается и думает, как хорошо было бы сейчас оказаться во Франции. Мамочкина жизнь теперь отстой; разве мамочкина жизнь не отстой? Ты знаешь, что бывают дни, когда мамочка предпочла бы умереть? Чем слушать твой визг еще хоть одну минуту, в некоторые дни мамочка предпочла бы спрыгнуть с Бруклинского моста.

Я обернулась и побледнела. Наверное, я никогда не видела на твоем лице такого каменного выражения.

– Они начинают понимать речь задолго до того, как научатся говорить, – сказал ты, оттолкнув меня, чтобы взять его на руки. – Не понимаю, как ты можешь стоять и смотреть на то, как он плачет.

– Успокойся, Франклин, я просто валяла дурака. – Я бросила прощальный приватный взгляд на Кевина: именно благодаря его кошачьему концерту я не услышала, как открылась решетка лифта. – Я просто немного выпустила пар. Шиван уволилась. Слышал? Шиван уволилась.

– Да, слышал. Очень жаль. Найдем кого-нибудь другого.

– Оказывается, все это время она считала свою работу современной версией Книги Иова. Слушай, давай я сменю ему подгузник.

Ты увернулся, не давая мне его взять.

– Держись от него подальше, пока у тебя мозги не встанут на место. Или прыгай с моста. Не знаю, что случится раньше.

Я пошла за тобой следом.

– А что это еще за разговоры про переезд в пригород? С какой стати?

– С такой – цитирую – что «маленький говнюк» становится подвижным. Этот лифт – настоящая смертельная ловушка.

– Лифт можно закрыть на запирающуюся решетку!

– Ему нужен двор. – Самодовольным жестом ты швырнул свернутый подгузник в ведро. – Где мы сможем бросать мячик и ставить бассейн.

И тут на меня снизошло страшное озарение: мы имеем дело с твоим детством – вернее, с его идеализированной версией, которая, как и твои воображаемые Соединенные Штаты, оказалась прекрасным орудием. Нет борьбы более обреченной, чем битва с чем-то воображаемым.

– Но я люблю Нью-Йорк!

Это прозвучало, словно лозунг со стикера на бампере.

– Он грязный и утопает в болезнях, а иммунная система ребенка полностью развивается лишь к семи годам. И мы вполне перенесем переезд в район с хорошей школой.

– В этом городе лучшие частные школы страны.

– Нью-йоркские частные школы полны снобов и бандитов. Дети в этом городе с шестилетнего возраста начинают волноваться о поступлении в Гарвард.

– А как насчет такой мелочи, как нежелание твоей жены покидать этот город?

– У тебя было двадцать лет на то, чтобы делать что вздумается. У меня тоже. Кроме того, ты говорила, что тебе очень хочется потратить наши деньги на что-то стоящее. Вот он – твой шанс. Нам нужно купить дом. С землей и качелями на дереве.

– Моя мать не приняла ни одного решения, которое бы исходило из того, что хорошо для меня.

– Твоя мать сорок лет просидела взаперти. Твоя мать – сумасшедшая. Твою мать вряд ли можно считать образцом родителя, на который стоило бы равняться.

– Я имела в виду, что, когда мы были детьми, условия диктовали родители. Теперь, когда я сама стала матерью, условия диктуют дети. А мы пошли к черту и делаем, что они велят! Поверить не могу!

Я бросилась на диван.

– Я хочу поехать в Африку, а ты хочешь в Нью-Джерси.

– Что еще за разговоры об Африке? Почему ты снова об этом заговорила?

– Потому что мы продолжаем работу над путеводителем по Африке. The Lonely Planet[100] и The Rough Guide[101] сильно теснят нас в Европе.

– А какое отношение этот путеводитель имеет к тебе?

– Это огромный континент. Кто-то должен сделать предварительные наметки по странам.

– Кто-нибудь другой. Ты до сих пор не поняла, да? Может, с твоей стороны было ошибкой думать о материнстве как о «другой стране». Это не заграничный отпуск. Это серьезно…

– Мы говорим о человеческих жизнях, Джим![102]

Ты даже не улыбнулся.

– Как бы ты себя чувствовала, если бы он лишился руки, протянув ее через отверстие в решетке лифта? А если бы у него началась астма из-за всякой дряни в воздухе? А если бы какой-нибудь преступник украл его из твоей тележки в супермаркете?

– На самом деле это ты хочешь дом, – обвинительным тоном сказала я. – Это ты хочешь двор. Это у тебя сложилась дурацкая картинка «страны папочек» в стиле Нормана Роквелла[103], и это ты хочешь тренировать юных бейсболистов.

– В самую точку. – Ты победно выпрямился у пеленального столика, с Кевином в белоснежном свежем памперсе у твоего бедра. – И нас двое, а ты одна.

Теперь я была обречена то и дело сталкиваться с таким соотношением.

Ева

25 декабря 2000 года

Дорогой Франклин,

я согласилась съездить к матери на Рождество, так что пишу тебе из Расина. В последнюю минуту, узнав, что я приеду, Джайлс решил, что они с семьей проведут праздники с родней жены. Я могла бы обидеться, к тому же я очень скучаю по брату – пусть лишь как по человеку, вместе с которым можно посмеяться над матерью. Но в свои семьдесят восемь она так ослабела, что наше обращенное на нее снисходительное отчаяние уже выглядит несправедливым. Кроме того, я его понимаю. В присутствии Джайлса и его детей я никогда не говорю о Кевине, судебном иске Мэри, и даже – хоть это и маленькое предательство – о тебе. Но среди мягких споров о снеге и о том, стоит ли класть орешки пинии в сарму[104], я все равно олицетворяю собой ужас, который проник в дом матери, несмотря на запертые двери и закрытые окна.

Негодование Джайлса вызывает то, что я присвоила себе роль трагической фигуры в нашей семье. Он уехал всего лишь в Милуоки, а ребенок, который находится под рукой, всегда пустое место; я же десятилетиями зарабатывала на жизнь тем, что уезжала от Расина как можно дальше. Словно De Beers[105], ограничившие добычу алмазов, я сделала себя редкостью – в глазах Джайлса это дешевая уловка, искусственное создание ценности. А теперь я пала еще ниже, использовав своего сына, чтобы монополизировать рынок сочувствия. Он всю жизнь не высовывался, работая в компании «Будвайзер», и поэтому любой, чье имя попало в газеты, вызывает у него зависть и благоговейный ужас. Я все пытаюсь найти способ донести до него, что это тот род дешевой славы, который может достаться любому, самому непримечательному родителю за шестьдесят секунд, за которые штурмовая автоматическая винтовка выплевывает сто пуль. Я не чувствую себя кем-то особенным.

Знаешь, в этом доме царит странный запах, который раньше казался мне противным. Помнишь, как я все время настаивала, что воздух разрежен? Моя мать редко открывает дверь, еще реже проветривает дом, и я была уверена, что отчетливая головная боль, которая всегда настигала меня по приезде сюда, была первым симптомом отравления углекислым газом. Но теперь эта плотная, стойкая смесь запахов застывшего бараньего жира, пыли и плесени, с острой примесью запаха цветных чернил странным образом меня успокаивает.

Долгие годы я списывала мать со счетов, потому что она не имела никакого представления о моей жизни, но после того четверга я усвоила, что сама я не прилагала никаких усилий, чтобы понять ее жизнь. Мы с ней десятилетиями были далеки друг от друга не потому, что она страдал агорафобией, а потому, что я вела себя отстраненно и жестоко. Теперь, когда я нуждаюсь в доброте, я сама стала добрее, и мы с мамой на удивление хорошо ладим. Когда я проводила дни в путешествиях, я, должно быть, казалась высокомерной и недоступной, но мое нынешнее отчаянное желание безопасности восстановило мой статус нормальной дочери. Со своей стороны я пришла к осознанию: поскольку любой мир по определению является замкнутой системой и единственным,