Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

что существует для его обитателей, значит, география относительна. Для моей бесстрашной матери гостиная могла быть Восточной Европой, а моя прежняя комната – Камеруном.

Конечно же, Интернет – лучшее и одновременно худшее, что могло с ней случиться. Теперь она может заказать там все что угодно, от компрессионных колготок до виноградных листьев. Следовательно, большинство тех поручений, которые я когда-то для нее выполняла, приезжая домой, теперь выполняются без меня, и я чувствую себя несколько бесполезной. Полагаю, это хорошо, что технология подарила ей независимость – если это можно так назвать.

Кстати, моя мать совершенно не избегает разговоров о Кевине. Сегодня утром, когда мы с ней открывали свои немногочисленные подарки под длинной и тонкой елкой (заказанной онлайн), она заметила, что Кевин редко вел себя плохо в общепринятом смысле, и это всегда вызывало у нее подозрения. Все дети иногда плохо себя ведут, сказала она. И лучше, когда они делают это у всех на виду. И тут мать вспомнила наш приезд, когда Кевину было около десяти лет; достаточно взрослый, чтобы соображать что к чему, сказала она. Она тогда только что закончила делать двадцать пять одинаковых рождественских открыток, заказанных каким-то богатым начальником из компании «Джонсон Уэкс». Пока мы в кухне готовили курабье[106] с сахарной пудрой, он методично нарезал из открыток неровные снежинки. (Ты произнес словно мантру: «Он просто старался помочь».) Мальчику чего-то не хватало, сказала она в прошедшем времени, словно он умер. Она старалась поднять мне настроение, хотя я беспокоилась о том, что Кевину если чего и не хватало, так это той матери, которая была у меня.

На самом деле я могу проследить расцвет моей нынешней дочерней добродетельности до вечера того самого четверга, когда я, задыхаясь, позвонила матери. К кому еще мне было обратиться? Примитивность этих уз была отрезвляющей. Хоть убей, не могу вспомнить ни единого раза, когда Кевин, будучи сильно расстроенным – хоть из-за разбитой коленки, хоть из-за ссоры с товарищем по играм – позвонил бы мне.

По ее собранному официальному приветствию: «Алло, Соня Качадурян у телефона» – я поняла, что она не смотрела вечерние новости.

– Мама?

Это все, что я смогла сказать – жалобно и по-детски. Дальше я лишь тяжело дышала – наверное, это было похоже на телефонный розыгрыш. Внезапно во мне проснулось желание оградить ее от этого. Если она смертельно боялась дойти до ближайшей аптеки, то как же она справится с гораздо более существенным ужасом от того, что ее внук – убийца? Ради бога, думала я, ей семьдесят шесть, и она уже живет, глядя на мир через щель для писем. После такого она вообще никогда не снимет шоры с глаз.

Однако у армян есть талант к скорби. Знаешь, она даже не удивилась. Она говорила мрачно, но при этом оставалась собранной, и в кои-то веки, пусть и в преклонном возрасте, она вела себя как настоящий родитель. Я могу на нее положиться, уверяла она меня – утверждение, которое до этого момента могло вызвать у меня лишь насмешку. Словно весь этот испытываемый ею ужас наконец оправдался; словно она в каком-то смысле ощутила облегчение от того, что ее вечный посыл «готовься к худшему» оказался небеспочвенным. В конце концов, она уже испытала эти чувства до нас, когда волны трагедий остального мира плескались о ее берег. Она, может, и редко выходила из дома, но из нас всех она наиболее глубоко понимала, насколько сильно бездумный образ жизни окружающих тебя людей может угрожать всему, чем ты дорожишь. Большинство ее дальних родственников погибло во время резни, ее собственный муж стал стрелковой мишенью для японца, так что устроенное Кевином смертельное буйство вполне вписывалось в эту картину. Мне даже показалось, что это событие освободило в ней что-то – не только любовь, но и храбрость, хотя во многих отношениях они равны друг другу. Памятуя о том, что полиция непременно пожелает, чтобы я оставалась на месте, я отклонила ее приглашение приехать в Расин. И тогда моя затворница-мать серьезно предложила: она может прилететь ко мне.

Вскоре после того как Шиван сбежала с корабля (она так больше и не вернулась, так что последний зарплатный чек мне пришлось отправить ей через «Американ Экспресс» в Амстердам), Кевин перестал кричать. Совершенно перестал. Может быть, после того как его няня уволилась, он почувствовал, что выполнил свою миссию. Может быть, он в итоге пришел к выводу, что эти упражнения на предельной громкости не облегчают ему безжалостное течение жизни в четырех стенах и не стоят затрачиваемых усилий. А может, теперь он придумывал какую-нибудь новую уловку, поскольку его мать уже привыкла к его нытью, как привыкают к звуку автомобильной сигнализации, которую слишком долго не выключают.

Хоть я и не могла жаловаться на тишину, молчание Кевина производило гнетущее впечатление. Во-первых, это было самое настоящее молчание: полное, с закрытым ртом, без всяких звуков и вскриков, с которыми большинство детей исследуют бесконечно захватывающий мирок своего огороженного нейлоновой сеткой манежа. Во-вторых, это молчание было инертным. Он уже умел ходить – навык, который он освоил без свидетелей, как и все последующие умения; однако казалось, что ему не особенно хочется куда-то идти. Так что он часами сидел в манеже или на полу, его темные, без искорки, глаза двигались и выражали лишь несфокусированное недовольство. Я не могла понять, почему он хотя бы не собирает бесцельно ворс с наших армянских ковров, раз уж отказывается надевать разноцветные кольца на подставку или нажимать кнопки и вертеть ручки на развивающих игрушках. Я окружала его игрушками (ты редко когда приходил домой, не купив ему новую), а он лишь таращился на них или отпихивал от себя. Он вообще не играл.

Ты потом вспоминал тот период в основном как время, когда мы ссорились по поводу переезда и того, стоит ли мне предпринимать длинную поездку по Африке. Но я чаще всего вспоминаю, как оставалась дома в те тягомотные дни, когда от нас уходила очередная няня, и каким-то таинственным образом они проходили ничуть не быстрее, чем те дни, когда Кевин орал.

До того, как стать матерью, я представляла себе, что маленький ребенок рядом – это что-то вроде сообразительной общительной собаки, но наш сын оказывал своим присутствием гораздо более плотное влияние, чем всякое домашнее животное. В любой момент времени я остро ощущала его присутствие. Несмотря на то что его недавно появившаяся флегматичность облегчила мне редакторскую работу дома, я чувствовала, что он за мной наблюдает, и впадала в беспокойство. Я подкатывала мячики к ногам Кевина, и однажды мне удалось соблазнить его на то, чтобы он покатил его назад ко мне. Обрадованная – какая глупость! – я покатила его обратно; он его вернул. Но как только в третий раз я прокатила мяч между его ног, все закончилось. Он безразлично взглянул на мяч и оставил его лежать у своей коленки. Я в самом деле начала думать, Франклин, что он отлично соображает. Он за минуту понял: если мы продолжим эту «игру», то мяч будет кататься туда-сюда по одной и той же траектории – а это откровенно бессмысленное занятие. Мне ни разу больше не удавалось уговорить его на это.

Его непроницаемое безразличие сочеталось с молчаливостью, которая уже выходила далеко за пределы возраста, в коем, по мнению всех прочитанных тобой пособий, он должен был начать говорить; все это заставило меня пойти на консультацию к педиатру. Доктор Фульке старался меня обнадежить, с готовностью повторяя традиционные успокоительные фразы о том, что свойственное для «нормального развития» поведение подразумевает широкий спектр уникальных скачков и задержек; однако он все-таки подверг нашего сына ряду простых тестов. Я беспокоилась, что отсутствие реакции у Кевина было связано с проблемами со слухом: когда я звала его по имени, он оборачивался так медленно и с таким бесстрастным лицом, что невозможно было понять, слышал ли он меня. И все-таки, хоть его не обязательно интересовало то, что я говорила, слух у него оказался в порядке; а моя теория насчет того, что постоянный крик в младенческом возрасте повредил его голосовые связки, не подтверждалась медицинскими данными.