Театральная история - Артур Соломонов

– Художник сделал мне слишком короткую юбку, как мне кажется. Он уверяет, что у меня красивые ноги, а потому пусть их видят все.

«Вот это сказано от души, – подумал Сильвестр, – не то что "танцую на карнавале в доме Капулетти". Это как раз кисловато прозвучало».

– Разве он не прав? – улыбнулся Сильвестр.

– Во-первых, я совершенно с ним не согласна. Во-вторых, если это даже и так, с какой стати я должна их показывать всем?

– Если художник решил, что тебе нужно быть в короткой юбке, – я думаю, он прав. Он видит общую картину. Я тороплюсь.

Сильвестр стал спускаться по лестнице, изящно обогнул покрасневшую от волнения актрису. Проходя мимо, он отметил, как ее украсил румянец. Находясь на нижней ступеньке, он услышал, как она крикнула ему в спину:

– Я не стану плясать в юбке, которая выше трусиков!

Он повернулся вполоборота, держась рукой за перила. Актриса созерцала в полумраке режиссерский профиль: его орлиный, как будто все время гневающийся нос не предвещал ничего хорошего. Однако слово «трусики» все еще порхало на лестничной площадке.

– Давно ты в труппе?

– С сентября.

– Больше трех месяцев?

– Больше трех месяцев.

– И чем ты заслужила юбку подлинней? Ты пока часть декораций. И будешь одета так, как мы тебя оденем, и стоять там, где мы тебя поставим, – говорил Сильвестр все так же, вполоборота, даже жестом не удостаивая актрису особого внимания. – Рановато недовольствуешь. Думаешь, я отменю решение художника? С какой же стати?

Конечно, Сильвестр ни на секунду не разозлился: если бы он раздражался в ответ на каждое проявление актерского тщеславия или глупости, он бы иссяк еще в первый год работы в театре. Но постращать он умел, поскольку знал, что почти всегда это действует во благо и общему делу, и зарвавшемуся артисту.

Он отвернулся от девушки и продолжил схождение по лестнице. Актриса стала резко, с каким-то даже вызовом, спускаться – след в след – за режиссером. Она шла ва-банк: теперь ее или уволят, или… Она снова встала перед ним: грудь вздымалась с каждым вздохом все выше: обра-ти, обра-ти, обра-ти внимание. Глубокий, полный надежды вдох и печальный, опустошающий выдох. И снова – вдох-надежда. Глаза смотрели с мольбой и все возрастающим раздраженьем. Конфликт чувств на ее лице снова – на мгновение – привлек режиссера.

– Я актриса Селиванова.

– Ты полагаешь, этого достаточно, чтобы ловить меня в коридоре?

– Могу я попросить вас пройти со мной роль?

– В смысле – танец?

– В смысле – танец.

– Что за манера повторять?

– Я люблю повторять. Но – не за всеми. Но люблю.

– Резюмирую: ты ждала меня здесь, чтобы пригласить на танец?

Она засмеялась. Сильвестр улыбнулся актрисе и, не прощаясь, продолжил спускаться по лестнице.

Через минуту он уже и думать забыл об артистке Селивановой.

Потом, через недели, а может, и месяцы, желая усилить хорошее настроение или развеять плохое, он вспомнит эту встречу. Тогда они и станцуют. Возможно.

Сердцебиение актрисы не унималось – красивая грудь скрывала проворное, мечтательное сердце. Селиванова стояла на лестнице, глядя вслед режиссеру, вслед всем возможностям, которые сулила его прощальная улыбка.

Через десять минут она вышла из театра. Сердце поутихло. Она пыталась прогнать навязчивый образ, но это было выше ее сил – на доске распределения ролей висит приказ о назначении: артистка Селиванова – Джульетта.

На выходе из театра ее ждала помпезная иномарка. Щелчок двери, легкий взвизг двигателя, шум колес – и актриса Селиванова вместе со своими мечтами и черными ноготками укатила к себе домой.

Закоулки театра в этот вечер благоволили чудакам и смельчакам. Они таили еще один сюрприз для Сильвестра.

Когда режиссер возвращался по той же плохо освещенной лестнице, из тьмы вынырнула страшная венецианская маска: выпученные глаза, кривой красный рот, черные патлы. Маска была надета на лицо огромного, грузного человека. Режиссер, оправившись от испуга, опознал и маску, и артиста. Это был Семен Балабанов.

Венецианская маска осталась от спектакля по пьесе Карло Гольдони «Трактирщица». Она теперь лежала на складе в компании никому не нужных костюмов и шляп, никогда больше на сцену не призываемая. И вот теперь, надетая на голову этого чудака великана, она будто радовалась возможности снова производить впечатление: пугать и веселить.

Семен же Балабанов подобные выходки себе позволял нередко, поскольку они забавляли режиссера. Артист был даже горд положением придворного шута. Он надеялся, что это положение приведет его к трагическим ролям, о которых он грезил денно и уж тем паче нощно. Каким образом должно произойти превращение шута в короля или, на худой конец, в принца – он не ведал, но в свою звезду верил свято.

Сильвестр никогда бы не простил подобного поведения (например, такого, как сейчас – внезапно выйти из тьмы со страшной маской на лице) самым лучшим своим актерам. Когда его спрашивали, почему, мол, этот Семен имеет эксклюзивные права на глупость, режиссер отвечал: «Что позволено быку, не позволено Юпитеру».

И вот «бык» стоял перед ним, выкатив масочные глаза, выпятив нагло-красный рот. Из-под маски доносилось тяжелое дыхание. Напряженная поза выражала отчаяние, решимость и страх.

– Настал мой час! – пророкотала маска.

– Хорошо же, что не мой.

– А! Смеешься ты! Берегись – тяжело пожатье каменной моей десницы!

«Семен, Семен, капустники по тебе плачут», – подумал режиссер и, вспомнив, какие небесно-глупые глаза притаились под этой маской, окончательно подобрел.

– Я требую! Я требую ролей! – воскликнуло венецианское творенье.

– А кто, кто требует? Снимите маску. Поговорим с глазу на глаз.

Семен Балабанов пришел в замешательство. Если открыться – режиссер узнает, кто напугал его ночью в пустом театре. (Семен был уверен, что он сейчас не разгадан.) А ведь даже он, шут в законе, никогда себе такого не позволял и опасался, что режиссер его все-таки накажет.

А если не открываться – значит, зря он ждал весь вечер? Зря насыщал свой голос громом и молнией? Зря?

– О, пр-р-оклятье! – прогрохотал артист.

– Маска, я тебя знаю?

Под маской – испуг. Тело делает попытку к бегству. Попытка пресекается усилием воли.

– Ролей! Ролей! Я требую ролей! – очевидно, что артист готовился произнести эту реплику – многократно, многотонно, и накопленные раскаты стремились на волю.

Сильвестр решил не длить муки актера:

– Я не знаю, кто вы, но, судя по вашему сокрушительному темпераменту, у меня пока нет для вас ролей. Сожалею. Но ни один спектакль не выдержит такой бури. Вы разнесете его в щепки.