Женщины Парижа - Летиция Коломбани

За чтением она провела всю ночь, закрыв последнюю тетрадь только ранним утром.

Надо быть честной перед собой – некоторые места в этих опусах страдали невероятной наивностью. Во множестве встречались неудачные обороты, страдавшие ложной красивостью, пустые. Целые фразы нуждались в полной переработке, еще больше было таких, которые просто нужно было вычеркнуть. Но в целом это не было лишено интереса, как ей показалось. Тут было над чем поработать, имелись зачатки определенного стиля. Но не исключено, конечно, что она заблуждалась. Теперь она хотела быть очень осторожной со словами, кто знает, как это все было на самом деле? Но Солен все же была очень счастлива, что нашла самое себя в этих строках, нашла нетронутой, такой, какой она была тогда, в двадцать лет. Вот она, здесь, перед ней, с момента первого детского лепета, первых словечек ее жизни, еще не сломленная, еще ничем не ограниченная.

И тогда у нее внезапно появилось желание броситься с головой в написание романа, как она когда-то себе обещала. Желание в это поверить. Подумать, что жизнь еще впереди, что она всегда бывает еще впереди. Что достаточно взять самую обыкновенную ручку, чтобы изменить все. Добавить немного поэзии, чтобы все переиначить, все переписать заново.

Как это сделала когда-то Айрис, она подошла к киоску с канцтоварами и купила новую тетрадь, чтобы поскорее засесть за работу. Слова ждали ее слишком долго. Пришла пора их воспроизвести.

Это так. Увидеть невозможно, но это так. Что-то вроде полицейской ленты, ограждающей место происшествия. Пустое пространство. No man’s land[33]. Никто не смеет его переступить. Как если бы этот невидимый барьер запрещал туда доступ человеку.

Наблюдая за прохожими возле булочной, Солен не могла не заметить их усилий каким-то образом обогнуть место, где стояла молоденькая нищенка. Большинство не смотрели в ее сторону, они просто старались держаться подальше, словно приблизиться к ней им мешало какое-то физическое препятствие или предмет. Изредка кто-нибудь бросал ей несколько монет. Еще меньше было тех, кто ей улыбался или пытался с ней заговорить.

Солен тоже пока не осмеливалась с ней заговорить. Но все чаще и чаще бросала ей в кружку монетки. Иногда она протягивала ей круассан или булку хлеба. Их контакт ограничивался несколькими словами: «спасибо», «здравствуйте», «до свидания». Каждый знает, что нищенки почти всегда приторно-вежливы. Солен толком не знала, что ей мешало пойти дальше этого. Во Дворце она охотно заговаривала с новенькими, оказавшимися в приюте впервые. Она уже не боялась соприкосновения с нищетой, это стало для нее чем-то привычным. Обездоленность перестала быть абстрактным понятием, она обрела конкретное воплощение в образах Бинты, Вивьен, Цветаны.

Но на улице все было иначе. То, что Солен осмеливалась делать в спасительных стенах Дворца, она не могла сделать здесь, перед булочной. Заговорить с нищенкой значило бы установить с ней связь, открыть путь к личному сочувствию. Начать разговор значило бы признать в другом человеке его равноправную человеческую природу. А потом уже трудно будет делать вид, что ты его не знаешь, будет трудно продолжать игнорировать его, как раньше.

И Солен было стыдно, что она не могла переступить эту черту. Хотелось бы ей найти для этого оправдание, например, что она торопится, как во времена ее работы в адвокатской конторе. Но ведь и тогда это было неправдой. То, что ее и тогда удерживало, было совсем другим, тем, что бывает трудно озвучить: это была боязнь почувствовать себя обязанной что-то делать дальше. Ее добровольческая миссия могла действовать только в рамках Дворца. Может, для начала и это хорошо, говорила она себе, чтобы найти оправдание этой мелкой трусости. В прошлой жизни она поступала как все остальные – опускала глаза, когда встречала мужчину или женщину, которые просили милостыню. Случалось ей даже переходить на другую сторону улицы, только бы не встретиться с ними взглядом. Это просто такой способ уберечь себя от чего-то неприятного, защититься, убеждала она себя. И эта внутренняя полемика вполне ее удовлетворяла, она к ней почти привыкла. Но с некоторых пор она перестала ее устраивать.

Ночами, лежа в постели, она все чаще стала задумываться, а где, интересно, ночует эта несчастная побирушка? В подъезде дома? На парковках? Или в каком-нибудь недостроенном жилье? С самого открытия и вплоть до закрытия булочной она уже там стояла, на коленях, прямо на мостовой. На коленях, как молящаяся или кающаяся. Как преступница, как приговоренная.

Женщина, стоящая на коленях прямо на улице, да это же должно шокировать весь мир! Но это вовсе никого не смущало, или же очень-очень редко. Образ нищенки продолжал преследовать Солен. Тщетно пыталась изгнать она его из памяти – ничего не получалось. Иногда из-за этого Солен не могла заснуть целую ночь.

Она точно знала, когда это все началось.

В тот день в послеобеденное время во Дворце было на редкость спокойно. Солен пришла раньше обычного, задолго до того, как начнется дежурство. Людей в большом фойе было мало, только женщина, обложенная своими сумками, дремала в уголке. При появлении Солен она проснулась.

Увидев, что та одна, женщина подошла к Солен и попросила у нее разрешения сесть рядом. Та, разумеется, разрешила. Солен сразу догадалась, что у женщины с сумками не было никакого письма, которое нужно отредактировать, никакого конкретного вопроса, просто той хотелось поговорить. У Солен был соблазн ее сразу оборвать, сказать, что она приходит сюда вовсе не для этого. Но тут она вспомнила о медсестрах и нянечках, сопровождавших ее, когда она попала в лечебницу, и о том, что куда больше, чем снотворное и порошки, которые они ей приносили, Солен помогло их приветливое участие и заботливое внимание. Именно оно тогда позволило ей выстоять. Не стоило недооценивать приветливость и улыбки – они обладают мощной силой. Они тоже были барьером, отгораживавшим человека от одиночества и отчаяния. И тогда, в тот день, Солен дала возможность этой женщине с сумками выговориться. Ручку она с собой не взяла, так что предоставила в ее распоряжение только уши. А ведь ухо – это единственное, что воспринимает информацию, не вынося никаких суждений.

Во Дворце ее все называли тетушкой Рене, по имени, которым ее наградили уличные подружки. На улице она провела пятнадцать лет, не имея ни крыши над головой, ни пристанища. Пятнадцать лет она не спала в настоящей кровати. И так от этой привычки и не отошла. Невозможно было заставить ее улечься в постель в ее комнате – она чувствовала себя там как в тюрьме. Тетушка Рене предпочитала засыпать в общественных местах, и обязательно в окружении своих сумок. Свои вещи она отказывалась даже положить в шкаф, так как боялась, что ее немедленно могут обокрасть. Ей было необходимо знать, что ее вещи рядом с ней, словно в них была заключена вся ее жизнь. В этих огромных сумках, которые она днем и ночью таскала на себе, как улитка.

Любимым ее местом была прачечная. Она нередко проводила ночь в обществе машин, возле стоков стиральных средств и кондиционеров для белья. Служащие Дворца относились к ней с пониманием и изредка разрешали там ночевать. А Рене очень любила спать, укачиваемая гулом стиралок, наслаждаясь запахами свежести и чистоты. Теплый, влажный воздух, идущий от сушилок, наполнял комнату приятной мягкостью, не менявшейся ни летом, ни зимой. Некоторые обитательницы приюта, правда, приходили от этого в бешенство и принимались на нее рычать, однако не решались вытолкнуть ее оттуда вместе с ее сомнительными пожитками. Но хитрости тетушке Рене было не занимать – улица хорошо учит хитрости. Чтобы ее наконец оставили в покое, она предложила стать сторожихой белья, и сразу же прекратились кражи, которые до этого нередко случались в прачечной. Не прошло и нескольких недель, как Рене стала официальной хранительницей белья в прачечной, и этот новый титул ей очень нравился. Помимо хранения она нередко оказывала товаркам разные мелкие услуги: поднимала на этажи белье для тех, кто заболел и не мог забрать его сам.