Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

— Я очень недоволен бывшей кормилицей твоего сына и требую применить к ней насилие.

Суграй хорошо относился к Насте, он не стал прибегать к насилию, лишь спросил её:

— Почему недоволен тобою иудейский учитель? Почему ты задаёшь ему много вопросов?.. Когда я принимал веру иудеев, то делал это молча...

— Повелитель, подобное было и со мной, когда я из язычницы сделалась христианкой. Но теперь у меня, знакомой с верой Христа, вопросы сами по себе срываются с языка. А ламдан сравнил меня, якобы красивую, но безрассудную женщину, с золотым кольцом в носу того животного[76]... После этого я заявила ламдану, что не могу принять иудейскую веру.

— Да, плохо, — раздумчиво сказал Суграй. — Тогда ты не должна находиться в крепости, потому что здесь живут одни иудеи. Так пояснил мне учитель...

— Значит, ты убьёшь меня? — напрямую, бесстрашно спросила Настя.

Помолчав, Суграй ответил:

— Нет, убивать не буду... Я вижу в тебе такое, чего не бывает в других женщинах. И ты своим молоком вскормила моего малыша. Я отпущу тебя, и отпущу вместе с двумя твоими сыновьями.

Настя упала на колени и стиснула руками ноги Суграя, горячо благодаря его.

— Встань, — строго сказал повелитель. — А то передумаю... Вся сила твоя в гордости и мудрости, а не в унижении. У меня достаточно сейчас тех, кто умеет унижаться лучше тебя... Я бы хотел, чтобы ты так и оставалась моей женой. Но ламдан... Он может пожаловаться царю или кагану. А я не хочу, чтобы мной были недовольны в Итиле... Поэтому завтра же и уходи. Может, ты пожелаешь вернуться к Сфандре?.. А хочешь — иди к засечным русам. Я договорюсь с их воеводой и переправлю тебя к нему.

— Если засечного воеводу зовут Светозар, то я знаю его.

— Тогда всё хорошо.

Суграй не просто отпустил Настю и её детей, а дал ещё и коня. Пока древлянка прощалась с маленьким смуглым черноглазым сыном Суграя, Радован всё поглядывал на спокойно стоявшего белого жеребца в красивой тёмной сбруе и спрашивал у отца:

— Конь теперь нашим будет?

Вполуха слушая Радована, так как всё внимание Суграя было сосредоточено на древлянке, он отвечал ему скорее непроизвольно:

— Ваш, ваш, малыш... Настя, пора! На той стороне ждут.

А древлянка всё прижимала к себе сына Суграя как родного, и слёзы так и катились по её щекам... Но вот она наконец оторвала его от себя, вручила юной жене повелителя, ловко села на коня и, взяв на руки своего голубоглазого Зория, посадила впереди себя. Тот сразу крепко вцепился в пушистую гриву, а сзади матери, вскарабкавшись, уместился сынок постарше.

Ехать к границе было неблизко. Стоял хороший летний день, громко пели птицы, перекликались суслики, в безоблачном бездонном небе парили орлы, под лёгким ветерком свистели ковыль и чабрец.

Суграй низко наклонился с седла, сорвал несколько душистых цветков, протянул Насте.

«Вот тебе и дикарь!.. И как муж он был всегда нежен со мной. Не оскорбил ни разу, не ударил... Чем-то на Доброслава похож», — подумала древлянка, и сердце её гулко заколотилось в груди. «Где он?! — болью отозвалось в нём. — И что с ним? Вот как порой складываются судьбы... Если встретимся, говорить или не говорить, что снова была замужем?.. Скажу... Не буду скрывать. А там пусть сам решает, жить с нами или нет...»

Тургауды Суграя ехали позади, и сам он слегка приотстал, поэтому никто сейчас не мешал Насте думать свою горькую думу о судьбе своей и своих сыновей.

То тут, то там были разбросаны землянки и юрты служивых людей и чёрных хазар, а более опрятные юрты и дома белых хазар и купцов жались к крепости, представляющей собой (она хорошо виделась с дальнего расстояния) прямоугольник с мощными каменными стенами высотой в двенадцать-четырнадцать локтей и шириной у основания в десять, с широкими деревянными воротами, скованными полосками железа.

Встретилась чабарня с длинным загоном для овец, а чуть подальше — крытое сооружение с сыродутным горном, где выплавлялась железная руда. Глиняные колбы для плавки рядами стояли у входа. В отверстие отсюда в одном из холмов шла добыча руды.

Попросив Настю чуть подождать, Суграй съездил к рудокопам, затем заглянул к плавильщикам руды и, отдав необходимые распоряжения, снова повелел скакать к границе.

Там Настю уже ждали воевода, Погляд, Ярил Молотов, Дидо Огнёв, дружинники в кольчугах, несколько воинов из сторожи и даже разряженный, как петух, купец Манила.

Светозар, увидев Настю и Суграя, взял с собой Погляда и Ярила и пошёл ко рву. Через него был перекинут мост, один конец которого находился на русской земле, другой — на хазарской. Посреди моста остановились.

И Суграй, сойдя с коня, в сопровождении двух воинов также подошёл к мосту и остановился посередине его. Та и другая стороны начали говорить, потом смеяться, размахивать руками, снова смеяться... Глядя на хазар и русов, Настя подумала: «Будто друзья. А случись заваруха, вонзят друг в друга копьё или меч... Господи! — вспомнила христианского Бога. — Зачем только люди воюют?! И чего делят?.. Вон сколько простора!.. Всем хватит! Нет, теперь уж я не изменю христианской вере, призывающей к миру и милосердию...»

Вскоре Настя с сыновьями очутились за чертой русо-хазарской границы. Переправили туда и белого жеребца.

Оценивающе рассматривая древлянку с ног до головы, как бы узнавая её заново (помнил Настю по Киеву), воевода спросил:

— Приняла мытарства?

— Приняла... Ничего. Христос терпел и нам велел...

— В Христа веруешь? В Киеве же поклонялась, кажется, идолам.

— Была язычницей, христианкой, потом снова язычницей... Иудейскую веру велели принять. Не захотела... Поэтому и оказалась у вас. Теперь буду молиться Христу Спасителю...

— Ну и ладно... Пока поживёшь в моём доме, а там посмотрим. Девчоночка у меня есть, Добрина, сирота, вместо дочери я взял её к себе. Станет с твоими сыновьями дружить.

Древлянка, уже молясь христианскому Богу, имя, нареченное митрополитом херсонесским, восстанавливать не стала, отзывалась на древлянское — Настя. Впредь так и велела звать себя...

Присланный из Византии епископ Михаил, всенародно проведший обряд крещения, вывел тем самым киевских первохристиан из пещерных храмов, и те уже не тайно, как прежде, а открыто стали поклоняться своему Богу.

Казалось бы, их стражи с этой поры должны были улетучиться, а страдания исчезнут. Да, покуда в Киеве находился духовный представитель православной церкви. И даже Дир старался отвлечь от себя всякие подозрения и как мог способствовал тому, чтобы язычники и христиане жили хотя бы в видимом мире. Но Кевкамен предупреждал Аскольда: