Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

— Княже, как только отъедет епископ в Константинополь, язычники, предводимые жрецами, и брат твой поведут себя по отношению к христианам совсем иначе. Они давно запасли на нас остро отточенные ножи. Просто прячут пока под полами одежды...

— Сам вижу... Но ты читал мне, Христос тоже знал, что он должен претерпеть муки и умереть, и пошёл на это ради спасения людей...

— Хочешь сказать, княже, что и ты готов надеть на голову терновый венок и также отдать жизнь за новую веру?.. Чтобы христианская вера, и ничья другая, царила во веки веков на земле русов?

— Да, готов! — не колеблясь отвечал Аскольд.

— И готов простить всё своим обидчикам?.. И даже пожалеть их?

— Каких обидчиков ты имеешь в виду?

— Тех, кто убил твоего сына...

— Простить?.. Не так просто сие для меня сейчас, Кевкамен... Простить? — переспросил снова князь и, возвысив голос, воскликнул: — Почему они не пожалели Всеслава, сонного зарезав на его ложе?! Не разбудив его и ничего не объяснив ему, закололи, как порося! Нет им пока моего прощения, Кевкамен!

— Тогда опять прольётся кровь... — не обращаясь к князю, а как бы самому себе раздумчиво сказал грек.

— Вот что! — начал закипать Аскольд. — Ты не уводи меня своими речами в сторону... Когда разберусь с обидчиками, тогда и будем думать о прощении... А убийство сына я простить не могу! Не могу — и всё...

— Ну а раз так... Можно лишь утверждать, что причастны к смерти Всеслава брат твой и Сфандра, но докажем Ли мы их вину?.. Ибо это сокрыто пока, как речное дно, от людского глаза, — пытался привести Аскольда к правильному пониманию происходящего Кевкамен.

— Приходит время, и речное дно обнажается...

— Сие совершается не скоро, княже, а ты, я вижу, жаждешь быстрого мщения...

— Поживём — увидим. А ты всё делай так, чтобы епископ пока не мог или не захотел ехать в Константинополь.

— Княже, можно я тебе как на духу скажу?.. — спросил Аскольда грек.

— Говори. Чего там?..

— Вроде бы всем хорош Михаил, но в хмелю блуден... Может, посредством оного отъезд его отдалить?

— Действуй. Да хитро... Чтоб христиане его в пьяном виде не узрели. На церковную службу пьяным епископа не допускай, сам исполняй её.

— Хорошо.

— А тем временем подумаем, как первыми обидчикам удар нанести. Пока же будем обретаться рядом в видимом согласии...

После покушения на жизнь милушки Забавы Аскольд понял, что теперь рындам да и некоторым дружинникам тоже доверять нельзя: их надо сменить. Но кого взять? Не кликнешь же клич по всей Руси Киевской: нужны, мол, старшему князю преданнейшие люди! Приходите — примем! И откликнутся, понаедут, только ведь каждому в душу не заглянешь... За порог потом выйдешь и — прикончат!

И пришла на ум князю хорошая мысль при воспоминании о том, как два года назад с Диром и дружинниками ездили в вотчину Вышатича, что под Киевом: «Во! С Вышатой надо поговорить. У его сына надёжные люди найдутся... И для охраны, и в дружину мою!»

Вспомнил ещё одного человека — Светозара, который всегда служил ему верой и правдой, а теперь их роднило ещё и горе: потеря сыновей. Только воеводу с пограничья это страшное горе вроде бы поменьше гнетёт, утешает его и то, что сын Яромир погиб в битве с врагами за землю свою, а Всеслав непонятно из-за чего. Хотя, если разобраться, виноват в этом и сам отец: не надо было не то что говорить, а даже думать: мол, сына пора в соправители готовить... Вот и сготовил! Вслед за предками.

«Прости меня, сынок... Прости и ты меня, моя первая жена, мать Всеслава, что отправил тебя от себя подале по просьбе Сфандры... Обидел тоже ни за что ни про что!..»

По прошествии нескольких дней Аскольд позвал с вымолов Вышату и, запёршись один на один, долго с ним разговаривал. А поутру велел закладывать возок, в который усадил грека Кевкамена и епископа Михаила. Сам князь верхом в сопровождении Вышаты и части дружинников во главе со старшим Ладомиром выехал за Киев.

Давненько Аскольд никуда не выезжал; приказал двигаться тихо и теперь наслаждался верховой ездой средь полей и лесов.

Утром двадцать второго дня месяца сенозарника[77], когда тронулись, взглянул князь на реку: с детства помнил примету, о которой сказывал не только отец, но и бабушка: если раненько в этот день стелется туман по воде — будет хорошая погода. И точно: словно дымчатой пеленой был окутан Днепр.

Про эту пору месяца ещё говорят, что она страдногрозовая. Загадывают загадки. К примеру, такую: сначала — блеск, за блеском — треск, за треском — плеск. Значит гроза и ливень. Если глухой гром — к тихому дождю; гром гулкий — к ливню. Тоже примета.

И в этот же день во дворах смердов появляются первые спелые огурцы: «Лежат у матки телятки гладки, лежат рядками, зелены сами».

Боже мой, какое сладкое время — детство!

А про сам сенозарник тоже много чего наговорено. И что он месяц прибериха, и что плясала баба, да макушка лета настала. Страда. И будет теперь она продолжаться шесть недель — жнитво и косьба, уборка хлеба и покос. Уже начали траву косить, и ягод на солнечных полянах полным-полно. Любил собирать их маленький князь и бегать босиком по смоченной дождём зелёной траве. А солнца столько, что без огня горит!

На правом берегу Днепра по мере удаления от Киева всё больше и больше попадалось холмов, порой переходящих в небольшие горы. Подножия их густо заросли берёзами, елями, соснами. А над ними возвышались величественные дубы и клёны, где уже обитал хозяин леса медведь. Здесь же на деревьях роились дикие пчёлы. Их бортины находились не только в дуплах, но и на подвязанных бортниками кузовах под могучими ветвями. Аскольд сам когда-то бортничал, ещё до разведения пасеки, и, подвязывая кузова для роя пчёл, приговаривал:

Рой, гуди,

В поля иди!

С полей иди,

Медок неси!

Вот один из бортников, завидев княжеский поезд, вовремя успел сорвать с головы плоский колпак и упасть лицом в дорожную пыль и таким образом избежать удара по спине плёткой, которую держал в руке едущий впереди старшой дружины.

Поезд спустился с боковушки горы и скоро оказался на равнине. Встретились пастухи, караулившие стада овец. Княжеских всадников бессовестно облаяли сторожевые собаки, они особенно долго бежали за возком и гавкали.

Епископ Михаил, успевший перепить, спал, горлом выводя рулады, и даже громкий собачий лай не разбудил его. Кевкамену захотелось поехать на коне. Ему подали сменную лошадь, оседлали, и он сел на неё. Догнал Аскольда.

— Не могу там, душно в возке, да ещё отец Михаил храпит. Ужасно!

— И хорошо, что верхом пожелал ехать... Вольно!

Дорога вывела ещё на одну очень высокую гору, прямо на её вершину, похожую на лысину старца: сверху она оставалась голой до определённой черты, а за этой чертой уже начиналась растительность и шла до самого низа. Для язычников гора была священной, и на её лысой макушке располагались требища — места принесения жертв на горящих кострах и ритуального пира, на котором много пьют, льют и едят.