Имплантация - Сергей Л. Козлов

несмотря на все это, исторические судьбы литературного наследия Ренана и Тэна оказались различны. Расхождение этих судеб стало ощущаться практически сразу после Первой мировой войны. В новом послевоенном мире наследие Тэна стало стремительно и безнадежно устаревать, тогда как интерес к творчеству Ренана, пусть и не столь широкий, как раньше, продолжал сохраняться. Тот же Тибоде отмечал уже в 1923 году в статье «Ренан и Тэн»:

Энергетический потенциал воздействия Ренана на умы читателей истощился к нашим дням в меньшей мере, чем энергетический потенциал Тэна. Грандиозные постройки Тэна, созданные им «дворцы идей», не рухнули: с ними произошло нечто худшее. Сегодня это малопригодные для жизни, отсыревшие безлюдные залы, из которых вынесли всю мебель. В наши дни ораторское искусство дискредитировано, и это недоверие к ораторствованию как таковому отразилось на отношении публики к творчеству такого великого оратора, каким был Тэн. И самое главное: Тэн воздвиг величественные здания своих обобщающих трудов как раз на тех участках, где в последующие десятилетия происходило стремительное развитие науки. Это развитие науки очень быстро опрокинуло все тэновские построения [Thibaudet 2007, 768].

Оставим на совести Тибоде курьезную нестыковку строительных метафор, с помощью которых он описывает рецепцию наследия Тэна (то ли здания, построенные Тэном, не рухнули, то ли они, наоборот, рухнули). Важно то, что, по сути, Тибоде совершенно прав, и нам остается лишь присоединиться ко всем его проницательным замечаниям, высказанным в этой статье восемьдесят с лишним лет тому назад. Коротко их перечислим. Указав на устарелость Тэна, Тибоде далее выделяет несколько моментов, которые интересны сегодняшним читателям в наследии Ренана. Это, во-первых, религиозный кризис, пережитый Ренаном в юности и чрезвычайно подробно и выразительно им описанный. Во-вторых, это стиль Ренана, резко отличающийся от властного и напористого ораторского стиля, свойственного Тэну. Если всякое рассуждение Тэна мощно бьет в одну точку, то стилю публичных выступлений Ренана, наоборот, присущи умеренность, естественность и исключительная нюансированность. В-третьих, это развитое в гораздо большей степени, чем у Тэна, чувство текучести исторического времени («le sens fluide et fin de la durée historique» [Op. cit., 778]). В отличие от мира Тэна, мир, описываемый Ренаном, – это мир, длящийся во времени. Наконец, в четвертых, это футурологическая озабоченность Ренана, его мрачные предвидения будущего, с наибольшей силой запечатлевшиеся в «Философских диалогах», написанных в страшном для французов 1871 году.

Разумеется, статья Тибоде отражает в первую очередь специфические ценности французского литературного сознания 1920‐х годов (которые сам же Тибоде в немалой степени и формировал: c 1912 года и вплоть до своей смерти в 1936 году он был постоянным обозревателем влиятельнейшего литературного журнала «La Nouvelle revue française»). Фигурально выражаясь, в творчестве Ренана Тибоде подчеркивает те мотивы и свойства, которые напоминают то Достоевского и Герберта Уэллса (пункты первый и четвертый), то Пруста и Бергсона (пункты второй и третий). Но можно без особого преувеличения сказать, что все эти «моменты интересности», перечисленные у Тибоде, будут так или иначе оставаться актуальными для элитарного читательского восприятия на протяжении XX века.

Мы должны, однако, более подробно развить некоторые соображения, бегло изложенные метафорическим стилем у Тибоде. Речь идет о проблеме «Тэн, Ренан и современная наука». Действительно, несмотря на то что и Тэн и Ренан декларативно выдвигали достижения современных им естественных наук в качестве прямого образца для мышления о человеке, истории и культуре, отношения двух мыслителей с гуманитарными науками, которые как раз в эпоху Ренана и Тэна переживали бурный расцвет и обретали «научность», сложились совершенно по-разному. Здесь можно вспомнить формулу, к которой прибегнул Габриэль Моно, чтобы описать различия между Тэном, Ренаном и Мишле:

Перед историками стоят три главные задачи: подвергнуть критике документы, факты и традиции; выявить философию человеческих действий путем обнаружения научных законов, управляющих этими действиями; вернуть прошлому жизнь. Ренан есть по преимуществу историк-критик, Тэн – по преимуществу историк-философ, Мишле – по преимуществу историк-творец [Monod 1894, VII–VIII].

В самом деле: Тэн, при том, что работы его чаще всего строились на литературном или историческом материале, был по своим интересам и по складу ума прежде всего философом. Значимыми предшественниками, с которыми он соотносил свои задачи, были не историки и не филологи, а философы – Аристотель, Спиноза, Гегель.

Мое усилие, – писал Тэн в 1862 году, – состоит в том, чтобы достичь сущности, как говорят немцы, – но не стремительным натиском, а прийти к этой сущности по широкой торной дороге, где могут ездить повозки. Заменить интуицию (insight), абстракцию (Geist, Vernunft) – ораторским анализом. Но торить такую дорогу трудно [Taine 1902–1907, vol. II, 259].

Что же касалось до собственно историко-филологических наук в их наиболее передовой – т. е. немецкой – версии, то они представлялись Тэну бесконечно скучными. Пытаясь объяснить самому себе загадочные «внутренние пружины подобной жизни» (т. е. профессиональной жизни филологов), Тэн не находил ничего лучшего, как сослаться на свойственный студентам «юношеский энтузиазм», на «собственническое чувство, присущее англосаксонскому сквоттеру» и на «англо-германскую способность заниматься скучным делом, не испытывая скуки» [Op. cit., 362]. (Cправедливости ради отметим все же, что однажды Тэн посвятил носителю филологической ментальности некрологический очерк, пронизанный умилением и сочувствием. Речь в этом очерке 1864 года шла о востоковеде и математике Франце Вёпке, умершем, не достигнув славы, в возрасте 37 лет; см. [Taine 1866].) Если же говорить об общем отношении Тэна к немецким историко-филологическим наукам, то здесь ценным свидетельством является дневниковая запись все того же Габриэля Моно (от 2 марта 1872 года):

Воистину любопытно видеть человека столь умного и в то же время столь ограниченного в своем уме. Для него не существует другого таланта, кроме как талант изображать и воображать. Ранке, Рот, Вайц в его глазах – не более чем собиратели документов, для создания их трудов было потребно лишь терпение. Для него единственные современные историки, достойные называться историками, это Ренан, Сент-Бёв (себя он не назвал), а в Германии – Моммзен. Той высшей разновидности разума, которая позволяет классифицировать документы, улавливать тонкие аналогии между учреждениями, понимать эпоху до такой степени, чтобы быть в состоянии установить, что в документах истинно, а что ложно, – этой разновидности разума для него не существует. Единственное, что имеет ценность в его глазах, – это колорит, это внешняя сторона жизни (Цит. по [Rioux 1990, 42–43]).

Иначе говоря, историю Тэн мыслил как форму литературы и философии: из двух традиций, в совокупности и взаимодействии образующих европейское историческое знание, – «исторической» и «антикварной» (см. о них классические работы [Momigliano 1950] и [Momigliano 1990]) – Тэну была интересна лишь первая. Прочие же авангардные отрасли гуманитарных наук того времени – классическая филология, сравнительно-историческая лингвистика – Тэну не были интересны вовсе.

В этом отношении Ренан представляет собой полную противоположность Тэну: если Тэн по своим исходным интересам был философом, то Ренан был филологом. «J’étais philologue d’instinct», «Я был филологом по инстинкту», – напишет он позднее в своих мемуарах [Renan 1983, 165]. И если для самоопределения Тэна референтными фигурами выступали Аристотель, Спиноза, Гегель и другие философы, то Ренан в практике своих исследований первого периода[15] ориентировался на гораздо более скромную фигуру Франца Боппа: «Я задался целью сделать, в меру моих сил, для семитских языков то, что г-н Бопп сделал для индоевропейских языков», – писал он в предисловии к своему труду «Общая история и сравнительная система семитских языков» (1855) [Renan 1947–1961, VIII, 134][16]. Ренан с самого начала воспринял ценности и парадигмы немецкого историко-филологического знания как свои личные. Такое изначальное расхождение интересов и установок Тэна и Ренана привело в конечном счете к совершенно разному статусу двух этих авторов в гуманитарных науках