Чикаго - Аля Аль-Асуани

Годы Грэхем скитался неприкаянным, хотя, если бы захотел, мог бы жить комфортной жизнью, ведь он был врачом, выпускником Чикагского университета с отличием, что позволяло в любое время получить хорошую работу. Но Грэхем верил в революцию, она была для него религией, ради которой он мог пожертвовать собой. Выйдя из тюрьмы, он снова участвовал в демонстрациях, продолжал жить вместе с другими митингующими без работы и источника средств к существованию. Они были убеждены, что мир изменится и в Америке, и во многих других странах, произойдет революция, капиталистический режим рухнет, и они своими руками создадут новую Америку, справедливую и гуманную. Американцы обретут уверенность в будущем своих детей. Уже никогда больше не будет беспощадной бесчеловечной конкуренции, в витринах близких к банкротству магазинов исчезнут вывески типа «Работаем для вас в убыток себе» — рассчитанные на людей, одержимых дешевыми покупками.

Это были несбыточные мечты революционной молодежи. Вьетнамская война закончилась, волнения стихли, и большинство вчерашних бунтовщиков стали частью существующей системы — получили должности, обзавелись семьями, сколотили капиталы, изменили образ мыслей. Только Джон Грэхем, которому было уже за шестьдесят, оставался верен революции. Он не женился, потому что отвергал институт брака и считал, что не в состоянии нести ответственность за детей, рожденных в этот несправедливый мир. Его вера в возможность сделать мир лучше была непоколебима, только для этого американцы должны избавиться от капиталистической машины, управляющей всей их жизнью.

Несмотря на почтенный возраст, Грэхем продолжал состоять в некоторых левых организациях — «Друзья Пуэрто-Рико», «Американский социалистический союз», «Поколение Вьетнама», «Движение противодействия глобализации» и других, на деятельность которых он жертвовал огромные суммы. В конце концов он остался одиноким стариком, без семьи и детей. Он дважды влюблялся, но отношения эти заканчивались ничем, оставляя в его душе кровоточащие раны. Дважды он впадал в депрессию, его клали в психиатрическую клинику, где он пытался покончить с собой. Но он преодолевал кризис. Выбраться помогали не лекарства и терапия, а внутренняя стойкость, которую за свою жизнь он научился мобилизовывать, и она его не подводила. Кроме того, он с головой уходил в работу. Ввязываясь в политические споры и конфликты, Грэхем тем не менее считался одним из лучших специалистов по медицинской статистике. У него было несколько десятков важных исследований, переведенных на разные языки. Статистику он считал не математической наукой, а искусством, для которого требуется вдохновение. Свои лекции аспирантам он начинал с крылатой фразы:

— Статистика пострадала от исторической несправедливости. Буржуазные головы со средними мозгами решили, что статистика — это метод подсчета прибылей и убытков. Запомните раз и навсегда: статистика — это реальный взгляд на мир. Это логическая наука, летящая на двух крыльях — воображении и исчислении!

Несмотря на огромную популярность Грэхема в университете как неординарного человека, выдающегося ученого и захватывающего лектора, настоящих друзей у него было мало. Сочувствующие коллеги считали его легендой, вызывающей лишь любопытство и смех. Консерваторы же (как Джордж Майкл) сторонились его или относились враждебно, обвиняя в коммунизме, атеизме, анархизме и в том, что он проповедовал вредные разрушительные идеи.

Так проходила жизнь Грэхема, приближаясь к своему логическому концу, — престарелый университетский профессор левых взглядов, который жил один и будет умирать в одиночестве, главные события жизни у которого позади. Он уже начал чувствовать, как день ото дня связь его с этим миром ослабевает, и пытался представить, каким будет конец. Как он будет умирать? В своем кабинете или во время лекции? Или ночью у него случится сердечный приступ, а наутро соседи найдут его мертвым?

Однако два года назад произошло нечто неожиданное. В Линкольн-парке у «Движения противодействия глобализации» проходило многолюдное собрание. Джон Грэхем выступал с жесткой речью, обличающей новую скрытую форму колониализма, осуществляемую через транснациональные корпорации. Слушатели, впечатленные его возрастом, энтузиазмом и славой старого непримиримого борца, долго ему аплодировали. А когда Грэхем со своими бумагами спустился с трибуны и в ответ на приветствия стал пожимать людям руки, к нему подошла симпатичная чернокожая девушка, представившаяся как Кэрол Макнилли, и сказала, что хочет задать ему вопрос по выступлению и одолжить книги о глобализации. Она попросила у него всего несколько минут внимания, но они увлеклись разговором, и скоро стало очевидно, что никто третий им не нужен. До полуночи они побывали в трех барах, все время пили и разговаривали. Очень скоро Джон почувствовал к ней влечение. Удивительно, что и она влюбилась в него, хотя он и годился ей в отцы. Она находила его настолько привлекательным, что не могла сопротивляться своему чувству. Ей нравились и его седые волосы, и его левые идеи, и его твердые принципы, и тонкий юмор по поводу всего, чего боятся обычные мужчины. У нее только что закончились длительные отношения, после которых остались только тяжелая печаль и пятилетний сын. Через несколько недель, когда Грэхем предложил ей переехать к нему, ему показалось, что она ждала этого. Она посмотрела на него, спокойно улыбнулась и сказала:

— Я люблю тебя, но не могу бросить сына.

— Что ты такое говоришь! Пусть живет с нами.

— Ты его примешь?

— Да.

— Ты знаешь, что такое ребенок в доме? В конце концов, он не твой сын.

— Знаю.

— Не хочу, чтобы ты потом пожалел.

— Я не буду об этом жалеть.

— Ты так сильно меня любишь?

Они шли по берегу озера Мичиган. Стоял трескучий мороз, все было покрыто льдом. Кругом ни души, как будто весь Чикаго вымер. Грэхем остановил Кэрол, взял за плечи и посмотрел в глаза. От горячего дыхания у него изо рта шел пар.

— Хочешь, чтобы я ответил на твой вопрос? — спросил он у нее серьезно.

— Ответь, пожалуйста.

— Сейчас или потом?

— Сейчас. Прямо сейчас.

Тогда он крепко обнял ее и поцеловал в губы.

— Вот мой ответ! — улыбнулся он.

— Убедительно! — повеселела она.

Грэхем полюбил маленького Марка, и мальчик тоже к нему привязался. Они стали проводить вместе много времени. Марк нашел в нем отца, которого был лишен. Грэхем же этой дружбой утолил свою инстинктивную тоску по детям. Но главное, он любил Кэрол так, как не любил ни одну женщину. Она была для него и музой, и любовницей, и подругой, и дочерью. С ней он переживал самое прекрасное в своей жизни чувство, настолько прекрасное, что иногда ее существование рядом с ним казалось нереальным, просто мечтой, сном, от которого он вдруг может очнуться и не обнаружить ее.

Однако из-за различия в цвете кожи они терпели массу унижений. Когда они, белый и черная, обнимались или просто держались за руки, у окружающих это вызывало возмущение: у белых официантов в кафе и барах, которые обслуживали их холодно и неприязненно, у зевак в общественных местах, которые бросали на них наглые, неодобрительные взгляды. Даже некоторые соседи Грэхема, случайно столкнувшись с ним на улице, обращались к нему, делая вид, что не замечают Кэрол, как будто та была невидимкой. Сколько раз хозяин ресторана отказывал им под предлогом того, что кухня уже закрыта, в то время как другие посетители ожидали заказанные блюда! Грэхем и Кэрол уже привыкли к обидным комментариям пьяных на улице в выходные дни: