Зигмунд Фрейд - Давид Мессер

Зигмунд настолько погрузился в дальнейшую историю болезни, что не заметил, как его рассказ принял форму клинического анамнеза.

– В возрасте трех лет он перенес психологическую травму во время наказания его отцом. Не зная ругательств, он дал выход своему яростному гневу, обзывая отца: «Ты – лампа, ты – тарелка… ты – табуретка!» Даже его отец был настолько удивлен и шокирован таким поведением сына, что прекратил его избивать и никогда более его не наказывал. Но с того времени ребенок стал испытывать страх перед насилием над собой.

В возрасте шести лет его соблазнила молодая гувернантка, позволившая рассматривать себя и трогать ее гениталии, что вызвало у него сильную эрекцию. Он намеревался сообщить об этом матери, однако подумал: «Зачем? Они и так все про меня знают…» Так в возрасте семи лет у него развился завершенный невроз навязчивости. Он находился под доминирующим влиянием компонента сексуального влечения – скоптофилии, влечение к разглядыванию. Результатом было постоянное возобновление в нем желания, связанного с персонами женского пола, которые ему нравились – желания видеть их обнаженными. Его обсессивный страх, реставрированный в своем первичном значении, выглядел так: «Если у меня есть желание видеть женщин раздетыми, то мой отец должен будет умереть». Его аффект определенно имел оттенок суеверного страха, который послужил толчком к возникновению импульса делать что-то, чтобы предотвращать неминуемое зло. Эти импульсы были впоследствии преобразованы в защитные ритуалы, которым он следовал. Главным же результатом болезни явилась упорная неработоспособность, которая на годы задержала завершение его образования. Его состояние усугубилось после смерти отца, которая явилась главным источником интенсивности его расстройства. В частности, покойный отец стал одним из объектов его беспокойства. Сидя по ночам за книгами, он ждал появления призрака отца. Это превратилось в ритуал. Он открывал парадную дверь для того, чтобы отец мог войти, а в ожидании его доставал свой пенис и смотрел на него через зеркало. Он смог избавиться от этого ритуала, решив, что если он будет продолжать так делать, то с его отцом в загробном мире случится что-то плохое. Во взрослом возрасте его состояние ухудшилось. Будучи лейтенантом запаса, он провел месяц на военных маневрах в Галиции, где у него появилась навязчивая идея, связанная с крысами и с тем, что они могут сделать с его дамой и покойным отцом. Ужасное впечатление произвел на него рассказ капитана, явно обладающего садистскими наклонностями, который поведал ему о якобы существующей на Востоке казни, во время которой жертву привязывают к горшку, наполненному крысами, которые вгрызаются в анус, пытаясь прогрызть себе путь наружу. У него развилась фантазия, что человеком, подвергшимся этому наказанию, была дама, которой он восхищался. Позже, после интенсивного лечения он признал, что думал о том, что данный вид наказания мог быть применен и к его отцу. Я установил, что причиной, по которой наказание крысами так возбудило пациента, был его анальный эротизм, который играл большую роль в детстве и сохранился в течение многих лет. Я дал ему имя «человек-крыса», исходя из его навязчивых представлений, а также различных фантазий и символизма в анализе, касающихся крыс. В его навязчивом неврозе постоянно прослеживалась амбивалентность, борьба между любовью и ненавистью, садизмом и стремлением защитить любимый объект. В его обсессивных мыслях по поводу отца и дамы интенсификация либидо склоняла его к возобновлению былой борьбы против отцовской власти, и он даже отважился размышлять о возможности сексуальных отношений с другими женщинами. Его лояльность к отцу слабела, а его сомнения относительно достоинства избранной дамы возрастали. Метаясь между двумя диаметрально противоположными чувствами, он позволял себе оскорблять обоих, но затем наказывать себя за это. Поступая таким образом, он постоянно копировал старую инфантильную модель. Я предположил, что его столь интенсивная любовь к отцу и даме есть условие вытесненной ненависти. Я также обнаружил, что он словно распался на три личности: на бессознательную и на две предсознательные, между которыми могло колебаться его сознание. Его бессознательное охватывало побуждения, подавленные в раннем детстве, которые можно характеризовать как страстные и недобрые. В своем нормальном состоянии он был добрым, жизнерадостным, уверенным в себе, умным и свободомыслящим, но в своей третьей психической организации он предавался суеверию и аскетизму и поэтому мог иметь два убеждения и отстаивать двойственное мировоззрение. Эта предсознательная личность содержала преимущественно реактивные образования в ответ на свои вытесненные желания, и не трудно было предвидеть, что при дальнейшем сохранении болезни она истощила бы нормальную личность. Тема крыс привела меня к открытию садистских наклонностей пациента, что объяснило, почему рассказ жестокого капитана о пытке смог возбудить его бессознательное. Когда с помощью психоанализа я помог ему разобраться в этих внутренних противоречиях, он понял себя и вновь обрел психическое здоровье. К сожалению, в 1914 году он опять попал в австрийскую армию и, как многие другие стоящие и многообещающие молодые люди, пошел на великую войну, где его взяли в плен русские и вскоре он погиб.

Голос Зигмунда прервался. Его печальный взгляд был устремлен на дно кружки, которую он все еще сжимал в руках. Чайная пленка на остывшей поверхности задрожала. Дэвид был несколько озадачен. Ему показалось, что он что-то упустил в повествовании старика, так как не смог уловить связь между «человеком-крысой» и тем маньяком на железнодорожной станции. Он только хотел задать уточняющий вопрос, как Зигмунд сам неожиданно продолжил:

– Но был еще один молодой человек, по поводу которого у меня сложилось схожее впечатление, но который оказался гораздо более жестоким в своих фантазиях…

Его голос зазвучал таинственно, словно из глубины прошлого.

– Мне было 54 года. Я был уже достаточно признанным ученым. К тому времени вышел мой самый значимый труд «Толкование сновидений». Моя теория была официально признана, и я даже получил звание почетного гражданина Вены. Чтобы попасть ко мне на прием, нужно было записываться заранее, но пациенты готовы были ждать неделями, только бы получить мою консультацию. Жизнь мне казалось налаженной и устоявшейся, и вот тогда-то я увидел его. Однажды вечером, возвращаясь домой через нижнюю часть Берггассе, я наткнулся на неотесанного узколицего юнца с нелепыми усиками. В поношенной одежде и засаленной черной шляпе он продавал акварельные картинки, разложенные на тротуаре неподалеку от моего дома. Я помню, как он посмотрел на меня… очень странно и неприятно…, словно зыркающий из темноты недобрый зверек… Стараясь не придавать его взгляду особого значения, я вежливо улыбнулся и прошел мимо. В течение нескольких последующих дней я неоднократно видел его на нашей улице и даже поинтересовался у домочадцев, знает ли кто-нибудь, что это за молодой человек. Не скажу, что меня пугало его присутствие около дома, но что-то настораживающее и отталкивающее было во всем его обличии. На следующей день мне рассказали, что этот юноша живет в мужском общежитии в северном районе Бригиттенау, что находится в трех километрах от Берггассе, и влачит крайне жалкое существование. Я также узнал, что, приехав в Вену, он поселился в старом доме возле Западного вокзала, принадлежавшем некоей польке, и вскоре отправился на вступительный экзамен в Имперскую академию искусств. Но его работы не удовлетворили комиссию, посчитавшую, что «рисунки-образцы неадекватны и содержат слишком мало портретов», и поэтому в число поступивших он не попал. Отвергнутый Веной как студент-художник, он жил на небольшие деньги, которые получал от своей матери, но после ее смерти от рака деньги закончились, и ему пришлось искать случайные заработки, в том числе трудиться чернорабочим. По некоторым слухам, он укрывался от службы в армии, отчего постоянно менял квартиры, оказываясь порой и в ночлежках рядом с городскими бродягами. Нищета, безысходность и бродяжничество вынудили его спасаться продажей своих рисунков. Судя по тому, что изо дня в день он раскладывал у дороги одни и те же картинки, они не пользовались большим спросом у горожан. Признаться, мне стало даже жаль этого бедолагу, и я решил приобрести одно из его творений. Он был крайне смущен моей заинтересованностью и выглядел застигнутым врасплох. Пока я рассматривал его картинки, он безучастно стоял в стороне, нервно скукожившись и недоверчиво следя за мной. Мне показалось, что чем дольше я находился рядом с ним, тем больше меня охватывал необъяснимый ужас, будто бы я оказался в лапах одержимого психопата. В какой-то миг я пожалел, что остановился около его картинок. Чтобы поскорее избавиться от этого невыносимого чувства, я наспех выбрал небольшой акварельный рисунок, изображавший каменную церквушку на фоне зелени и гор. Он попросил за нее какую-то ничтожно малую цену. Я заплатил сумму в три раза превышающую ее и, забрав рисунок, пожелал ему всего хорошего. Дома, разглядывая картинку, я захотел отыскать, нет ли на ней подписи автора. В углу рисунка я нашел автограф: «Адольф Гитлер. 1910 год».