Болото - Марьяна Романова

Наконец Марфа вышла на небольшую поляну, залитую скудным светом наполовину занавешенной облаками луны. Там и вторую тропинку разглядела, пересекающую ее путь. Вот он, стало быть, тот самый заветный перекресток. К этому моменту она настолько выбилась из сил, что и страх отступил.

Марфа присела на прохладную влажную траву в задумчивости. Глупо как-то все. Как будто бы игра, только вот она не дитя давным-давно. Аксинья толком и не научила, что надо делать – торопливо объяснила, сразу предупредив, что два раза ничего повторять не будет.

– Сделаешь, как я скажу, а дальше сама разберешься. Если примет Он тебя, сама поймешь, что делать надо. А уж коли не примет, просто вернешься домой и все.

– Хочешь сказать, он как живой предстанет мне?

– Ну это вряд ли, – Аксинья смерила ее таким взглядом, как будто на жабу смотрела. – Одно могу сказать – когда твой листок гореть будет, глаза не закрывай. Обрати внимание на цвет пламени. Если оно будет рыжим, как обычно, значит, не пришел Он к тебе. Если же позеленеет, значит, рядом Он. Говори с ним, проси Его. Даже если Он не будет отвечать, все равно говори – знай, что Он стоит за твоей спиной и все слышит.

Вдруг справа от Марфы в кустах заворочалось что-то. Не ветер ветки трепал – совершенно очевидно, то были чьи-то шаги. И тишина. Как будто бы наблюдал за ней кто-то. Сердце у Марфы сжалось, и пальцы похолодели. А что если медведь? Самая опасная и непредсказуемая тварь из всех, что можно здесь повстречать. Волки тоже водятся, только вот нападают они редко, а летом – почти никогда, разве что не повезет наткнуться на едва разродившуюся самку. Волка если встретишь, надо в глаза ему уверенно смотреть и заговорить с ним – негромко, но без волнения. И тихо отступить, не поворачиваясь к нему спиной. С медведем эти уловки не проходят. Замерла Марфа, прислушиваясь, и тот, кто наблюдал за нею из кустов, тоже замер.

Больше всего на свете Марфе хотелось бросить все и повернуть обратно, но она чувствовала – нельзя так. Лес как будто бы ждет от нее что-то. То ли правда живой он, то ли сумасшествие Аксиньи заразным оказалось. Лес не простит разочарования.

Взяв себя в руки, Марфа переместилась аккурат в середину перекрестка, как учила Аксинья. Бросила по щепоти соли на каждую сторону света и пробормотала срывающимся и слабым от страха голосом:

– Оставьте это место, черти да бесы мелкие, и ты, леший-батюшка, уходи, да пребуду здесь только я, неназванная невеста его.

Шорох в кустах усилился, невидимый наблюдатель как будто бы перешел из одного кустарника в другой, и сухие ветки трещали под весом его тела. Он шел вокруг, ускоряя темп. В какой-то момент Марфе показалось, что не один он. Шаги были везде, везде по кругу, как будто бы ее заключили в центр хоровода. Она могла бы поклясться, что слышит и мягкую поступь босых ног, и стук копыт, и хлопанье крыльев.

– Оставьте это место, черти да бесы мелкие, и ты, леший-батюшка, уходи, да пребуду здесь только я, неназванная невеста его, – сказала она громче и увереннее, как будто бы входя во вкус.

Дрожащими пальцами достала из кармана лист бумаги заготовленный и огрызок карандаша. Не достать было в те годы хорошей писчей бумаги, поэтому Марфа взяла газету старую, от солнца поблекшую, и писать сверху выцветших строк собралась. Круговой пляс тем временем продолжался, и ветер откуда-то налетел, гнул книзу кроны деревьев невидимому танцу в такт.

– Оставьте это место, черти да бесы мелкие, и ты, леший-батюшка, уходи, да пребуду здесь только я, неназванная невеста его! – в последний раз произнесла Марфа, уже громко, почти выкрикивая слова.

И вдруг чудо случилось – все стихло вокруг, в один момент, и мертвенная тишина воцарилась. Так тихо, что стук сердца слышно. Даже ветер успокоился, и деревья застыли, словно время замерло. Карандаш выскользнул из пальцев, Марфа его долго в темноте искала, руки землей перепачкала. Нашла, газетку на колене расправила, занесла карандаш, и вдруг так тошно стало ей, так невыносимо тошно, хоть плачь.

Аксинья предупредила, что такое быть может – в самый последний момент, говорит, как будто бы ангел у тебя внутри забьется, умоляя остановиться; только не слушай ты его, продолжай, и он больше никогда тебя не потревожит.

Марфе вдруг мамино лицо представилось – не такое, каким оно стало сейчас, обесцвеченным войною и грустью несмываемой, а такое, как раньше, в детстве ее. Мама веселая была, пела много – делает что-то по дому, и напевает себе под нос, потом в огород идет, спина уже не гнется от усталости, а она все равно поет, и губы сложены так, как будто бы расхохотаться в каждую минуту готова. Та мама, прежняя, смотрела прямо на Марфу, в глаза ей, с упреком, жалостью, мольбой.

Сжав губы, Марфа старательно вывела карандашом: «Обращаюсь к Тебе, хочу невестою Твоею стать. Вверяю Тебе и тело мое, и душу бессмертную, а взамен даруй мне Силу». Короткая бесхитростная фраза, но Марфа долго писала – не было у нее привычки к карандашу. Почерк у нее был детский, круглый, неторопливый, как у любого человека, кто почти никогда и ничего не пишет. Закончила, потом прочитала вслух, стараясь, чтобы голос не дрожал. Аксинья сказала, что надо непременно вслух произнести, а то договор в силу не вступит.

Осталось последнее – достала из кармана ножик маленький, перочинный, полоснула по пальцу – безымянному, правой руки, на который колечко обручальное надевать положено. Глубоко полоснула – боли не чувствовалось, но кровь сразу тонкой горячей струйкой потекла, и Марфа листок подставила. Пальцем окровавленным припечатала – вместо подписи.

И настал черед единственной спички – зря она волновалась, не отсырела спичка, дала желанный огонек. Марфа посмотрела на него мгновенье, а потом бумажку подожгла. И держала в руках, завороженно глядя на то, как огонь ест буквы одну за другой – до тех пор держала, пока пальцы не обожгло. Только потом догорающий листок наземь бросила и вдруг поняла, что пламя-то – с зеленоватым отсветом.

Вспомнились ей слова Аксиньи – если огонек зеленым будет, значит, он рядом, пришел к тебе, стоит за твоей спиной, смотрит на тебя и слушает. И тонкие волоски поднялись вдоль позвоночника, как у зверя, беду почуявшего. За спиной ее и правда был кто-то – хоть Марфа и точно знала, что если обернется, увидит только темноту. Но чужое присутствие ощущалось явственно, присутствие чего-то намного большего, чем она, чем все люди, жившие на земли, живущие, и те, кому еще только суждено родиться. Присутствие силы древней, как сама Земля.

Наконец дотлел листок, Марфа теплый пепел ладонью по земле размазала, а потом землю в руки собрала и по сторонам раскидала. И сразу так легко стало ей, так свободно, как будто бы стальной обруч, много лет грудь сдавливавший, лопнул. Она удивленно пробовала это новое ощущение на вкус. Воздух-то сладкий какой! Лес-то как пахнет! Небо высокое, темное – бездонная темнота, так и полетела бы в нее, руки раскинув. Поднявшись с земли, она закружилась на месте. Силы откуда-то взялись. Опьяненной себя чувствовала. Хотелось прыгать, как в детстве, повизгивая, задыхаясь от восторга.

Жарко стало, хотелось чувствовать этот волшебный лесной воздух всей кожей – и Марфа сначала сапоги скинула, босыми ногами с наслаждением почувствовав холодную мягкую землю. А потом и платье через голову сняла, отшвырнула в сторону, как змея старую кожу. Руки за голову закинула, заколку вынула из волос, и те по спине голой разметались. Кружилась, кружилась, хохоча, и луна полная в глазах плясала, разбившись на сотни танцующих лун. Танцевала, пока без сил не свалилась прямо на землю. А когда в себя пришла, уже светало. Странно – пролежать обнаженной на сырой голой земле почти всю ночь и чувствовать себя так, словно на перинах мягких выспалась.