От предъязыка - к языку: введение в эволюционную лингвистику - Валерий Даниленко

По поводу числа звуковых сигналов, как, впрочем, и жестово-мимических, среди исследователей нет единства. Так, уже упомянутый Ф. де Вааль насчитал только 10 типов таких сигналов. Но он не считал промежуточных вариантов между ними. Это сделал Е.Н. Панов. В результате он выделил не 10, а 40 типов вокально-слуховых сигналов, используемых шимпанзе. Вот как звучат некоторые из них: 1 — «пыхтение»; 2 — «ох-ох»; 3 — «оохоо»; 4 — «эээ»; 5 — «ах-ах»; 6 — «ваув»; 7 — визг «эххх»; 8 — лай с оскаленными зубами; 9 — «уррр»; 10 — «рра»; 11 — «ррррааа» (там же, с. 248).

Мы видим здесь зачатки тех самых возгласов, которые в XVIII в. получили название первобытных междометий. Стало быть, прав был И. Гердер, применяя междометную гипотезу о происхождении языка в отношении не к первобытному языку, а к предъязыку — к «языку» наших животных предков.

Что же обозначают подобные «слова»? Их особенность — омонимия. Один и тот же набор звуков в разных ситуациях может иметь разные значения. Какие именно? Они могут указывать на грозящую опасность, оповещать о дележе добычи, выражать агрессию или миролюбие и т. д. Вот как Е.Н. Панов перевёл на русский язык вокальные сигналы, которые издают шимпанзе для выражения дружелюбия: «Многие такие сигналы и не призваны служить средством трансляции каких-то конкретных сообщений и выполняют не смысловую (или семантическую), а так называемую фатическую функцию, суть которой просто в поддержании дружественных контактов между особями. Именно такую роль играют в нашем общении фразы вроде: „Ну, как дела?“, обращённые к не близкому человеку. Вы не ожидаете получить в ответ на такой вопрос подробный отчёт об успехах и неурядицах вашего собеседника и вполне довольствуетесь нейтральным ответом: „Ничего, всё в порядке!“» (там же, с. 249).

Е.Н. Панов подчёркивает биологическую природу как оптических, так и звуковых сигналов у шимпанзе: «Разумеется, врождённые оптические и звуковые сигналы вполне обеспечивают все те чисто биологические функции, которые связаны с установлением и поддержанием социальной иерархии, с ситуациями ухаживания самцов за самками, а также с заботой матери о своих детёнышах» (там же).

Коммуникативные сигналы, используемые шимпанзе, ограничены удовлетворением их биологических потребностей. Они есть не что иное, как продолжение их биогенеза. С их помощью, как и с помощью искусной охоты, быстрого бега, ловкого прыганья по деревьям и т. п. они ведут борьбу за свою жизнь.

Для удовлетворения биологических потребностей не требуется много слов. Вот почему даже наши ближайшие эволюционные родственники — шимпанзе — застряли в своей эволюции на использовании весьма ограниченного числа коммуникативных сигналов.

Е.Н. Панов писал: «Связи шимпанзе с внешним миром ограничиваются в основном удовлетворением чисто биологических потребностей добывания пищи и защиты от врагов. На этом этапе развития приматов, когда они не перешли ещё к постоянному выделыванию и совершенствованию орудий, а также к производству материальных и культурных ценностей, они попросту не нуждаются в последовательной символизации внешней реальности с помощью языка» (там же, с. 238).

«Язык» соловьёв.

У соловьёв, дельфинов и пчёл, как и у шимпанзе, тоже есть свои «языки». Более того, все эти «языки» объединяет одна и та же функция — прагматическая. Они пользуются ими в первую очередь из прагматических соображений, связанных с удовлетворением их биологических потребностей. Отсюда следует, что не только «язык» шимпанзе, но и «язык» других животных, в эволюционном отношении очень далёких от людей, проливают свет на прагматическую природу «языка», которым пользовались наши непосредственные животные предки.

Соловьи, как известно, славятся своим мастерством в пении. Человек её оценивает со своей, человеческой, точки зрения. Он получает от него эстетическое удовольствие. Но как же выглядит ситуация с соловьиным пением не с человеческой, а с соловьиной точки зрения? Увы, эта точка зрения весьма прозаична. Из неё вытекает, что соловьи выводят свои виртуозные рулады главным образом для осуществления ими трёх функций — контактной, территориальной и сексуальной.

У Е.Н. Панова читаем: «Самец соловья, вернувшийся с зимовки и занявший индивидуальный участок (территорию, как говорят зоологи), совершенно бессознательно извещает своим пением других самцов о том, что это место уже занято. Если бы соловьи обладали языком, они могли бы перевести бесконечную песню владельца участка так: „Здесь уже есть один самец, и вам здесь делать нечего“. Когда ту же песню слышит вернувшаяся с зимовок соловьиха, она истолковывает чудесные трели примерно следующим образом: „Здесь уже есть самец. Почему бы не вступить с ним в законный брак?“» (Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. М.: Знание, 1983, с. 157).

Природа наградила соловья чарующим музыкальным даром, но функционально его пение не отличается от однообразного кукования кукушки, которая «одно ку-ку своё твердит» (А.С. Пушкин). «Песня соловья, — пишет Е.Н. Панов, — по своей информативности ничем не отличается от стрекотания сверчка или кукования кукушки» (там же, с. 158).

Как объяснить музыкальное богатство звуков, которые издаёт соловей? Дело тут не только в том, что естественный отбор у этого вида птиц пошёл по пути развития их музыкальных способностей, которые вошли в их врождённую программу, но и в том, что соловьи — очень способные ученики. Они способны искусно имитировать пение не только своих сородичей, но и других птиц: «Песня соловья, несомненно, складывается под влиянием длительного обучения, и многие звуки соловьиной песни формируются на основе имитации голосов других птиц» (там же, с. 161).

Свои наблюдения за соловьиным «языком» Е.Н. Панов подытожил следующим образом: «Итак, и у соловьёв, как и у чёрных каменок, каждый самец располагает своим репертуаром нот, из которых он компанует только ему свойственные фразы и напевы. Разумеется, все соловьи, живущие в одной местности, обладают и общими для них звуками, что позволяет птицам узнавать по голосу себе подобных и улаживать свои несложные территориальные и брачные отношения» (там же, с. 161).

«Язык» дельфинов.

Активное изучение «языка» дельфинов началось в 60–70 гг. XX в. В американской науке сформировалось в это время два направления в его изучении — фантастическое и реалистическое. Первое из них возглавил Д. Лили, а второе — Р. Бюснель.

Первый из них фантазировал в 1962 г.: «Возможно, что весь накопленный опыт передаётся у дельфинов примерно так же, как передавались знания у примитивных человеческих племён, — через длинные народные сказания и легенды, передаваемые изустно от одного поколения к другому, которое в свою очередь запоминало их и передавало дальше» (там же, с. 168).

Р. Бюснель опустил сторонников Д. Лили на землю. В 1976 г. он писал о дельфинах: «Совершенно неоправданно приписывать этим животным обладание языком — в свете того факта, что у нас нет ясного представления о величине их словаря (если таковой имеется), так же как и о сущности сигналов, которыми они пользуются» (там же, с. 170).

Со временем выяснилось, что в дельфиньих свистах никакого словаря нет (их свист подобен пению соловья), но есть та же прагматическая нагрузка, что и у соловьёв: с их помощью они устанавливают контакт друг с другом, отстаивают свою территорию и ищут партнёров для продолжения своего рода. Е.Н. Панов писал: «То, что нам известно сейчас, не даёт никаких оснований выделять дельфинов из бесконечно разнообразного царства животных, приписывая им обладание неким субчеловеческим интеллектом и языком, хоть в какой-то мере подобным нашему» (там же, с. 185).