Лед под кожей - Вилма Кадлечкова

Очередной рывок цепи. Огонь все ближе. Лукас уже чувствует жар, первую волну под ногтями, и быстро сгибает пальцы, чтобы его отдалить… но движение неумолимо – цепь тянет руку в огонь. Животный страх распирает льдом грудь, парализует мысли, пробуждает в нем крик уже сейчас; но есть и вторая рука. Обязательство. Предупреждение. Напоминание, что дело серьезное. Лукас стискивает зубы. Воспоминание впивается в его голову и сжимает, будто кольцо из платины. Сдавливает горло все сильнее, а последняя вспышка разума вызывает в нем решимость.

Боль вдруг совершенно отключает его мозг. Парализует сознание, ослепляет глаза, расплавляет душу. «Лардӧкавӧар, лӱкеас лус, кё мёарх арӧ», – бесконечно повторяет Лукас мысленно. Слова литургии обвивают его будто сеть. Она не дает его растрескавшимся мыслям распасться, как реставратор, который чинит кувшин, как чинили горшечники в старину, и стягивает черепки, чтобы между ними не осталось щелей. Время замерло в парализующем напряжении. Мир остановился во время падения. Осколки не могут рассыпаться.

Свеча не погаснет. Вода не прольется.

Лукас вздрогнул. «Это была всего лишь виртуальная реальность, – вдруг понял он. – Теперь я на Земле. Тут Аш~шад. Обрушившаяся дорога. Мертвый зӱрёгал.

Мои руки правда обожжены».

Но он не мог в это поверить. Ни в чем из этого он не был уверен на сто процентов. Еще оставалась возможность, что всё это – все развалины, молодая медсестра, пепел, почерневшая трава – наоборот, ему лишь кажется.

Лукас закрыл глаза.

Перед его внутренним взором назойливо вертелось другое лицо… неопределенное, глаза завязаны платком. «Как Аш~шаду удавалось прыгать и сражаться, если он ничего не видел?» – невольно спросил себя Лукас, но об ответе не задумывался.

Сражаться.

– Ты должен сражаться, абӱ Лӱкеас Лус, – сказал кто-то с призывной настойчивостью. – Не дай себя сковать. Не дай себя ослепить.

Ослепить – это точно. Все эти вспышки искр в небе, на которые он смотрел ранее, теперь набились ему в глаза как песок. Из-за них он не мог сосредоточиться на лице.

Настойчивость была недостаточно настойчивой.

Платок, однако, черный, гладкий, без узоров. Никак не золотой. А мужчина этот – не Аш~шад. Это ӧссеанин. Лукас видел его совершенно четко, стоящим в алькове какого-то ӧссенского дворца. «Скӱтё», – предположил он. – Хотя нет. Глубокие тени, фиолетовое небо – это не Ӧссе».

Он вяло размышлял; перекладывал образ в голове как кусочек пазла, который никуда не подходит.

«Рекег. А может, даже Гиддӧр… разве такое возможно?»

Парамедик вытащила из переносного холодильника две пластинки синего регенерирующего геля, сняла с них упаковку и приложила к рукам Лукаса.

– Если не хотите ничего против боли – это ваше дело. Но сначала будет немного неприятно.

«Нет, не будет, – подумал Лукас. – Разве может, Рё Аккӱтликс… разве может что-то еще затронуть меня, будучи бесконечно далеко? Что вы знаете о боли. Мне так все равно». Он отупело смотрел, как гель от тепла размягчается и принимает форму пальцев, словно намоченный целлофан. Какая там боль. Он не чувствовал даже холода.

Ему вдруг показалось, что вместо геля он видит мицелий: скользкую поверхность гриба, которая точно так же висела на его руках… когда-то, не сейчас, после того, как…

Он ищет что-то в скале. Глубоко в скале, в узком проеме, куда приходится лезть вслепую. И, конечно, в темноте. И ему страшно. Лукас понятия не имеет, что туда могли запихнуть священники; перед этим он, конечно, опросил всех, кого только мог, разбросал сети, использовал весь свой шарм, но никто ему ничего не сказал, даже девушка. Спускаясь вниз, он еще надеется, что наткнется лишь на классический плазмодиальный дисплей, на котором снова придется что-то писать, но потом видит скалу, и надежда его покидает. Тут что-то другое.

Кончики его пальцев скользят по слизкой поверхности. «Натеки, – думает он. – Обычная карстовая пещера, оттуда и ощущение морозной влажности. Или же там грибы; но что меня может удивить в ӧссенских грибах?»

Лукас твердит себе: «Ничего не найти, ничего не потерять». Эта мысль держит страх в узде. До определенного момента.

Рё Аккӱтликс.

Какое заблуждение.

Его голова упала на грудь. Лукас вздрогнул и на мгновение очнулся. Действительность вторглась в его мысли и развеяла туманные образы. Девушка как раз забрала упаковку от использованного геля, энергично встала и отряхнула комбинезон. Она что-то говорила: до Лукаса долетали обрывки слов.

– Вы меня слышите? Ничего серьезного… конечно, гель не снимать… проверять температуру… через два дня на осмотр…

Лукас перестал слушать.

– Я ожидал, что ты примешь это решение, абӱ Лӱкеас Лус, – говорит ӧссеанин. – Тебе не нужно объяснять, какое большое политическое значение имеет это таинство. Планетарной ветви Церкви придется признать его силу и в дальнейшем обращаться с тобой как с верующим, которого Аккӱтликс озарил светом своей милости. Для тебя так будет намного безопаснее…

На лице ӧссеанина блестит лукавая улыбка.

– Конечно, если ты меня чем-нибудь не расстроишь.

– Я постараюсь соответствовать ожиданиям, – выдавил из себя Лукас предписанный ответ.

Старик смеется:

– Да, разумеется! Постараешься и оправдаешь ожидания. В тебе есть и восприимчивость, и необходимая твердость; а еще тот самый вид храбрости. У меня нет опасений, что ты отступишь в трусости, абӱ. Намного больше я боюсь, что те же прекрасные качества, которые дают тебе столько преимуществ, в конце концов могут увести тебя на совсем другую, незнакомую тропу. Ведь легко подвергнуться искушению… особенно если переоцениваешь себя и недооцениваешь опасность.

– Это… я бы… не хотел бы… – заикается Лукас.

Старик одним движением руки обрывает его речь.

– Я знаю, Лӱкеас Лус. Пока ты меня не предавал.

И вновь этот коварный смех; уши ӧссеанина от веселья колыхались, как плавники камбалы.

– Пойдем. Я кое-что покажу.

Он кивает и шагает первым. Перед ними коридор в корабельном стиле, сплошной камень и металл. Черный платок ӧссеанин не снимает с глаз ни на минуту, но совсем не кажется, что ему трудно ориентироваться. Лукас ожидает, что тот иногда то тут, то там коснется кончиками пальцев стены, что будет считать шаги или камни. Но старику ничего этого не нужно. Он не боится своим огромным носом врезаться в стену, не шарит руками перед собой. Его руки, с достоинством сложенные на груди, теряются в складках широких рукавов. Лишь в тот момент, когда коридор расширяется и его перегораживают внушительные стальные двери, он вдруг протягивает руки вперед, и его ладони с точностью чемпиона по прыжкам с парашютом ложатся прямо на тонкие символы, вырезанные на стали. Двери тихо раздвигаются в стороны.