Фантомная боль - Арнон Грюнберг

— Мата Хари была гением, — сказала Ребекка.

— А у тебя много родни? — спросил я.

— Да так, кое-кто есть. А у тебя?

— Моя мать, еще собака матери, правда, она недавно сдохла из-за огуречных очистков.

— Как грустно…

Она села на свою кровать.

Моя жизнь все больше походила на приморскую деревушку, не лишенную привлекательности, но изученную до последнего булыжника мостовой, до последней дюны, на которую я карабкался уже бессчетное количество раз. Разумеется, я сам создал эту деревушку, но от этого желание с ней расстаться было не менее страстным.

— Почему ты хочешь бросить писать? — однажды спросила меня жена.

— Видишь ли, — ответил я, — когда ты порождаешь дебилов, даунов, девочек с двумя головами, сиамских близнецов, то в один прекрасный день тебе это может надоесть.

— А разве ты считаешь свои книги чем-то вроде сиамских близнецов, девочек с двумя головами и даунов?

— Сам я, конечно, никогда бы в этом не признался, но если честно, то да, порой мне так кажется.

— У тебя есть любовница? — спросила Ребекка.

От ее вопроса я несколько опешил. Я никак не ожидал, что она вдруг задаст такой вопрос, произнесет такое слово.

— Платоническая, — ответил я.

— Платоническая… Платоническая любовница?

Она засмеялась, захохотала как сумасшедшая, брызги полетели у нее изо рта. Такой я ее еще не видел.

— Это как безалкогольное пиво, что ли?

Ребекка подошла ко мне вплотную. Я почувствовал запах у нее изо рта — так пахнет от людей, которые курят, пьют, спят, а в перерывах жуют луковые чипсы.

— Может, мне стоит открыть хлебную палатку? — спросил я однажды свою жену.

Та покрутила пальцем у виска.

— Ты — и хлебная палатка! Да ты за два месяца не продашь ни одной булочки, и от твоей хлебной палатки ничего не останется.

— Послушай, — сказал я жене, — без языка мир ничто, абсолютный ноль. Язык объемлет собою все, поэтому мне ничего не стоит открыть в том числе и хлебную палатку. Язык — это тюрьма, — тюрьма, в которой заключены, между прочим, и твои пациенты.

Тут Сказочная Принцесса ущипнула меня за щеку.

— Нет, мой милый. Тюрьма моих пациентов совсем не похожа на твою. Так что не путай.

Сигареты, выпивка, сон и луковые чипсы — да-да, всем этим пахло у Ребекки изо рта. Запах не сказать чтобы отталкивающий, вполне даже естественный.

— Ты знаешь, что до тебя абсолютно невозможно достучаться? — заметила Ребекка.

Я отступил на шаг назад.

— До меня нельзя достучаться? У меня есть телефон, почтовый ящик, все, кому я нужен, легко могут меня найти.

«Но нужен я теперь только банкам», — подумал я. И еще я подумал: «Но пока человека ищут его кредиторы, у него есть причина жить».

— Она скоро умрет, — сказала Ребекка, пытаясь отыскать неизвестно что под кроватью.

— Кто умрет?

— Моя мать. Теперь к ней хотя бы женщина приходит гладить. Два раза в неделю.

— Молодцом. Что ты там ищешь?

— Коробок со спичками, — сказала Ребекка, вылезая из-под кровати.

В дверь постучали. Раздался голос:

— Можно убраться в вашем номере?

— Погодите еще полчасика, — крикнул я в ответ. — На нашей двери табличка «Не беспокоить», недаром ведь она там висит.

— Приму душ, — сказала Ребекка и отправилась в ванную.

Я взял блокнот и записал:

«Мата Хари. Мать скоро умрет».

Над этим можно было поработать.

* * *

Ребекка сказала:

— Мне нужна жидкость для линз.

Мы бродили по приморской набережной Атлантик-Сити в поисках чего-нибудь съестного на завтрак. В конце концов купили пару хот-догов, сделанных, по словам продавца, из стопроцентной говядины. В эти сто процентов я еще готов был поверить, но вот уж в говядину — никак. Ели мы на ходу. Нам было холодно.

Мы остановились возле аттракциона со сталкивающимися мини-машинками. Какой-то тип закричал нам вслед, предлагая попытать счастья и побросать шары, но такого желания у нас не было.

— Еще нам нужны зубные щетки, — вспомнил я.

— И зубная паста.

— Ну, это уж ты хватила!

Было четверть четвертого, опять собирался дождь. А в Европе четверть десятого вечера. Мне захотелось позвонить в Базель.

В тот день, когда привезли стеллаж, я сказал жене:

— Может, нам стоило бы исчезнуть.

Мы ехали в такси. Сияло солнце.

— Как так исчезнуть?

— Может, я должен исчезнуть из твоей жизни. Может, я мешаю твоему счастью.

— Что это еще за трусливое решение?

— Ты же сама говоришь, что тебе плохо.

— Это из-за пациентов, из-за работы. Недавно один психиатр покончил с собой.

— Вот видишь, это начало конца, — сказал я. — К прыгающим пациентам мы уже привыкли, но если психиатры сами начнут накладывать на себя руки, это будет уже полный крах.

— Да, это очень тяжело, особенно для пациентов.

— Похоже на эпидемию. За последний квартал я почти не припомню дня, чтобы ты не рассказывала за обедом или за ужином, что кто-то умер, хотел умереть либо проглотил не те таблетки.

— Не те таблетки — это серьезная проблема. Сегодня один из наших пациентов признался, что все время считал, будто лекарства ему дают лишь для того, чтобы его контролировать. Чтобы его мог контролировать президент.

— Какой президент?

Я расплатился, и мы вышли из такси.

— Президент Соединенных Штатов. Он считал, что через лекарства, которые мы ему прописываем, его мысли контролирует секретная служба.

— Кто знает, может, он и прав. Не так уж это глупо.

— Ну вот опять ты со своими шуточками. Я каждый день выслушиваю подобные бредни на работе и не желаю слушать их снова дома.

Она остановилась.

— Знаешь, в чем проблема с вами, мужиками? — вдруг спросила моя жена. — Вы не в состоянии трахаться, если вас не расхваливать до небес.

У Ребекки вытекло из уголка рта немного горчицы. Я промокнул ей губы бумажной салфеткой.

— Ты лучше смотришься без косметики.

— Спасибо, — сказала она.

— Хочешь покататься на аттракционе?

Она рассеянно озиралась по сторонам.

— А на врезающихся машинках?