Гробница Анубиса - Фредерик Неваль

Я немного успокоился. Гиацинт между тем отошел подальше и долго толковал о чем-то со своими сподвижниками. Но как только он с ними распрощался, я подступил к нему:

— Где мой брат? Почему он не остался в гостинице? Что с ним случилось?

— С ним ничего серьезного. Да не делайте такое страшное лицо, успокойтесь: у него все отлично. Как мне только что сообщили, Рама Патель с сегодняшнего утра находится в тюрьме в Дели. Он во всем сознался. Ваш отец будет освобожден в самое ближайшее время. Все идет, как было задумано.

Я мысленно возблагодарил всех богов индийского субконтинента. Будь здесь сейчас Ганс, я бы от избытка чувств прижал его к груди, но поскольку, кроме Гиацинта, сжать в объятиях было некого, я счел за благо воздержаться. Просто сказал:

— Не знаю, как мне вас благодарить.

— Прекрасно знаете. Найдите эту чертову маску.

— Мы с братом оба сделаем для этого все, что в наших силах, как только папа будет возвращен во Францию. Тогда Этти сможет присоединиться к нам.

Гиацинт встал. Пощелкал зачем-то пальцами.

— Видите ли, Морган… Все получается не совсем так. — (Я снова напрягся.) — Не Этти, а наши люди доставят во Францию вашего отца. Потому что Этти уже находится там, — он глянул на часы, — по меньшей мере часа два.

— Вы принудили его покинуть Индию, бросив там папу? — Я аж задохнулся.

— Ничего подобного. — Он покашлял, пытаясь скрыть смущение. — По правде говоря, это индийские власти его вытурили.

— Что?! — завопил я.

— Да я пока что и сам знаю не больше вашего. Сожалею, но…

Солнце уже встало, когда раздался звонок. Ганс подскочил на канапе, где он мирно почивал, а Гиацинт пошел открывать.

Два здоровенных субъекта, на вид лет тридцати, облаченных в строгие — только серое с белым, — но изрядно попорченные костюмы, ввалились в апартаменты, подталкивая перед собой Этти. Вид у них был какой-то запуганный, если судить по их неуверенным жестам и кислым физиономиям, они словно бы не вполне понимали, как с ним надлежит обходиться.

— Профессор! — приветствовали они меня, сваливая на пол багаж моего братца. — А, и ты тут, Ганс!

— Здорово, парни, — весело ответствовал последний, во все глаза пялясь на Этти.

Да я и сам, подобно Гансу, взирал на вновь прибывшего с изумлением. На нем было то, что в тех краях традиционно служит подобием шаровар и называется дхоти, а также рубаха из хлопка безупречной белизны. На лбу три белые полоски и третий глаз — знаки, коими возвещают о себе почитатели Шивы. Этти потерянно озирался, ни дать ни взять человек, внезапно заброшенный в нашу эпоху в момент отправления культовой церемонии стародавних времен.

Один из его сопровождающих подошел и вручил мне документ:

— Ваш брат… в храме… гм… скажем, он там внес некоторое оживление.

Я развернул бумагу, да так и подскочил. Распоряжение о высылке с индийской территории сроком на год!

— Но, Этти, что происходит?

Братец втянул голову в плечи, словно ожидая, что сейчас на него обрушится град ударов. Громила, стоявший с ним рядом, поправил на нем галстук и буркнул:

— У нас еще дела. Работа ждет. Приятно было повидаться, господа профессора. Гиацинт, Ганс, чао.

Гиацинт проводил парней до двери, закрыл за ними и, прислонясь к ней спиной, приготовился наблюдать за дальнейшим развитием событий.

— Ну же, — любезно проворковал он, обращаясь к моему брату, — что же вы стоите? Присядьте наконец! Не хотите ли чего-нибудь выпить?

Этти без единого слова жестом отверг предложение и опустился на белоснежное канапе так осторожно, будто опасался его испачкать.

Наш гостеприимный хозяин, озадаченный поведением братца, обратил на меня вопросительный взгляд. Я знаком попросил его вести себя так, словно он не замечает тут ничего необычного.

— Могу я узнать, что все это значит, Этти? — И я помахал у него перед носом бумагой, которую все еще держал в руке.

Он быстро глянул на меня, но тотчас отвел глаза.

— Священнослужитель запретил мне входить в храм. Я не имел права на это. А ведь доступ в места отправления каких бы то ни было культов для нас больше не запретен с тех пор, как…

— Для кого это — «для нас»? — перебил я, хотя уже как нельзя лучше понимал, о чем речь.

Он не ответил. Ганс, заметно озабоченный, поглядывал то на меня, то на него.

Все опять обернулось именно так, как я боялся. Стоило Этти провести там несколько дней, как он самой своей робостью, возрастающей раз от раза, выдал себя: дал понять, что принадлежит к низшей касте, — и произошло неминуемое столкновение. А теперь столь же неизбежен длительный период подавленности и угрызений, которые всегда терзают его после злоключений этого рода.

— Что же ты натворил? — продолжал я.

Этти с вызовом вскинулся, но тотчас опять понурил голову.

— А ты бы как поступил на моем месте?

Обхватив руками плечи, он скорчился на канапе. Едва я увидел его таким, в памяти ожили мучительные видения прошедших месяцев. Почудилось, будто вернулись дни его болезни, когда он сидел в кресле в гостиной или просто на своей постели, погруженный в апатию, по-собачьи послушный. Меня охватило смятение, граничащее с паникой. Что, если эта история, которую он там пережил, спровоцирует рецидив? Надо как можно скорее встряхнуть его, заставить среагировать.

— Папа сейчас один, — отчеканил я и увидел, как он сразу напрягся. — Ему пришлось вернуться во Францию в сопровождении чужих людей. Спасибо тебе, Этти, за папу!

И я грубо швырнул ему в лицо запрещение въезда на территорию. А он даже не попытался отмахнуться. Хотя в обычных обстоятельствах уж не преминул бы тотчас запустить в меня этой бумажкой, да еще с язвительным комментарием.

Ганс с Гиацинтом чувствовали себя все более неловко. Ситуация становилась нестерпимо тягостной.

Но я еще надеялся задеть братца за живое, пусть с риском навлечь на себя взрыв ярости, лишь бы добиться хоть какого-то отклика. Сделал новую попытку.

— Пойду спать. — С этими словами я направил сбои стопы в сторону коридора. — Разбудите меня, когда наш неприкасаемый снова станет мужчиной. Если он был им когда-нибудь, — добавил я, за что Гиацинт буквально испепелил меня взглядом.

Хлопнув дверью, я замер в ожидании. Она открылась почти мгновенно. Этти стоял передо мной, еще колеблясь между гневом и унынием.

— Чего тебе? — рявкнул я, притворяясь взбешенным

— Ты не знаешь, что произошло, — процедил он сухо, — а позволяешь себе судить.

— Люди обошлись с тобой как с парией, потому что ты сам вел себя как пария! На что же ты после этого рассчитывал?

— Значит, ты совсем ничего не понимаешь…