Принцесса специй - Читра Дивакаруни

Но может быть, мне все это только пригрезилось в моих блужданиях сквозь ночь меж тем, чего я желаю, и тем, чего боюсь. Может, просто это обычное утро, вот и грузовик, громыхая, останавливается у двери, и двое рабочих в темно-синей форме с нашитыми у них над карманами белыми полосками, где красным написаны их имена — Рэй и Хосе, стучатся с криком: «Доставка». Или Карма, это черное, как смерть, великое колесо, уже приведено в движение, и его уже не остановить.

Парни в форме спрашивают:

— Куда поставить?

Затем:

— Подпишитесь здесь, говорите по-английски, а?

Вытирают рукавами пот со лба:

— Тяжелая штука, леди. У вас нет какой-нибудь кока-колы или чего-нибудь получше — холодненького пивка?

Я даю им сок манго со льдом и листьями мяты, которая увеличивает ощущение прохлады и помогает сохранять силу на протяжении целого дня. Я кусаю губы от нетерпения, ожидая, когда они помашут мне на прощанье со словами «Gracias» и «Пока» и грузовик тронется, сотрясаясь и дребезжа. Наконец, зеленый огонек мигнул, и я осталась наедине с картонной коробкой из SEARS.

Я начала разрезать веревку, голос внутри торопит: скорее, скорее, но нож не слушается. Мой нож, пятна на котором — словно слезы упрека, выкручивается, норовит выскользнуть из рук. Пару раз я чуть не порезалась.

Тогда, наконец, я отложила его и принялась сама руками вскрывать коробку. Продираюсь сквозь слои мятой бумаги, как сквозь рыхлый снег, вынимаю и откладываю в сторону куски поролона, ломкого, как морская соль. Не знаю, сколько это заняло времени, мое сердце прыгало в груди, как зверь в клетке, пока, наконец, я не вынимаю его, тяжелое, скользкое, и не поворачиваю его так, чтобы оно светилось.

Мое зеркало.

Все специи наблюдают за этим, их глаза как один, их дыхание слилось в один выдох неодобрения, тихий вопрос: зачем?

Ах, если бы я знала. У меня внутри такое ощущение, как будто кто-то ходит по тонкому льду, зная, что в любой момент он может треснуть, но уже не может остановиться.

Вот вопрос, которым я никогда не задавалась на острове: Мудрейшая, почему зеркало — запрещенный предмет, что плохого в том, чтобы посмотреть на себя?

Полуденное солнце вспыхивает в моем зеркале, на мгновение озарив весь магазин таким ослепительным светом, что даже специям пришлось зажмуриться.

Прежде чем они снова открыли свои глаза, я сняла изображение Кришны и повесила зеркало на торчащий гвоздь, бережно набросив на него шаль.

О, зеркало, запретное стекло, поможешь ли ты мне что-то понять о себе?

Но не сегодня. Еще не время.

Почему, Тило, дурочка, зачем же ты тогда купила его?

В тишине этот голос звучит пугающе. Во мне искрой вспыхивает: они говорят? И я чувствую, как будто черный глаз приближается, давя на меня взглядом, полным недоверия.

Но испуг уже забывается в приливе радости, которая наполняет все мое существо. Пусть с насмешкой, пусть с раздражением, но они заговорили со мной опять, мои специи.

Милые специи, вы молчали так долго.

Кто знает, для чего и когда может пригодиться мне зеркало, я отвечаю, голосом светлым, как касание ветра до цветка чертополоха на воде.

Я чувствую их пытливое внимание явственно, как тепло солнца на моей коже. Они не торопятся испепелить меня на месте. Не спешат выносить приговор.

Может, Мудрейшая ошиблась? Может быть, еще не все потеряно для нас?

В диком, запертом в клетку сердце своем я повторяю снова и снова:

— Специи, верьте мне, дайте мне шанс. Несмотря на Америку, несмотря на любовь, ваша Тило вас не оставит.

— Мне, пожалуйста, этот, — просит Американец, — я хочу этот.

— Ты уверен? — спрашиваю я с сомнением.

— Абсолютно.

Во мне это вызывает ироническую улыбку. Тило, он так же самоуверен, как ты была когда-то на острове, и знает столь же мало. Так что теперь ты, как Мудрейшая, должна взять на себя эту роль — предостерегать и оберегать.

Мы стоим у полок с бутербродами. Американец показывает на упаковку с чаначуром, на которой написано: «Бутерброд микс очень острый!».

— Это действительно так, — подтверждаю я, — почему бы не попробовать что-нибудь помягче? Что ты стараешься доказать?

Он засмеялся:

— Свою мужественность, конечно.

Сегодня понедельник. Официально магазин сегодня закрыт. Потому что понедельник — день тишины, белой фасоли мунг, посвященной луне. По понедельникам я иду во внутреннюю комнату и сижу в позе лотоса, медитирую. Я закрываю глаза, и мне является остров: покачиваются кокосовые пальмы, мягкое солнце колеблется на волнах вечернего моря, в воздухе, налитом сладостью, запах дикой жимолости, такой реальный, что мне хочется плакать. Слышны тонкие призывные крики орликов, пикирующих в воду за рыбой. Эти звуки похожи на скрипку.

Является мне и Мудрейшая, и рядом с ней новые ученицы, я их не знаю. Но лица их светятся выражением, до боли знакомым: Мы спасем мир.

По понедельникам я говорю с Мудрейшей. Потому что понедельник — день матери, день, когда дочери должны с ними обо всем говорить. Хотя последнее время я ничего не рассказываю.

Так же, как и сегодня.

Вот что случилось: Одинокий Американец пришел в магазин. В свете дня. Первый раз.

А что в этом такого, спросите вы?

Ночь в своем зачарованном звездном плаще всегда готова к обманам, особенно когда мы и сами не прочь в них поверить. Только в беспристрастном дневном свете видна истинная сущность мужчины.

Я почувствовала его приближение задолго до того, как он остановился у закрытой двери магазина, глядя на мятую табличку «ЗАКРЫТО». Его тело — воплощение жара, он идет по оживленной улице походкой уверенной, но мягкой, как будто он шагает не по бетону, а по земле.

О, мой Американец, ты застыл в нерешительности, желая и не смея. Я сказала себе: вот сейчас я, по крайней мере, увижу, что он самый обыкновенный человек.

Стоя там, на улице, чувствовал ли он меня? С наружной стороны дверь словно заиндевела, а у меня внутри надрывается протестующий голос: не отвечай. Кричит: ты забыла — сегодня день, посвященный Матери, когда говорить надо только с ней и ни с кем другим.

Я думаю, он его тоже услышал. Потому что не стал стучать. Он повернулся, мой Американец, еще давая мне шанс. Но едва он сделал один шаг прочь, я открыла дверь.

Просто посмотреть. Так я себя убедила.

Он ничего не сказал. Не спросил. Только радость в его глазах показала мне, что он видит что-то более важное, чем мои морщины.

Что же ты видишь?

Американец, мне потребуется все мое мужество, чтобы спросить тебя об этом когда-нибудь. Однажды, может быть, скоро.