Принцесса специй - Читра Дивакаруни

Мотоцикл, рыча, оживает — и уносится прочь.

А я остаюсь одна, на негнущихся ногах возвращаюсь к прилавку, берусь руками за больную голову, чтобы в смятении задаться вопросом — что я сделала не так? Спросить себя снова и снова: в чем причина — в нем, в родителях, в Америке? Или задать себе еще один вопрос — настолько сокрушительный, что я могу вынести его, только если разобью на отдельные слова.

Специи. Неужели. Это вы так. Решили. Меня наказать.

Сегодня утром дедушка Гиты зашел в магазин походкой, из которой ушла прежняя пружинистость. Он ни разу не заговорил о Гите, но всем своим видом вопрошал: ты еще не?.. И — когда ты собираешься?..

Поэтому вечером я подготовила себя, с помощью имбиря, к моей первой вылазке в Америку.

Ведь как я уже говорила, в тот момент, когда я очнулась в этой стране, вокруг меня уже был этот магазин, как твердый надежный панцирь. И специи окружали меня аурой запахов и голосов. Меня защищал и другой покров — старое тело. Оболочка внутри оболочки и еще одна внутри. И под этими тремя оболочками — еще сердце, бьющееся, как птица в клетке.

Сегодня я решила расправить крылья, преодолеть хотя бы внешние преграды и выйти в бесконечное пространство внешнего мира. Хотя должна признать, меня это немного пугает.

Итак, я призываю имбирь.

Специя мудрости, ада, шишковатый корень в коричневатой шкурке, сопутствуй мне в моем предприятии. Я держу тебя, крапчатый и цельный, в своей ладони. Омываю три раза в соке лайма. Нарезаю тебя ломтиками, тоненькими, как завеса между сном и явью.

Адрак, имбирь, приди ко мне.

Я кидаю кусочки в кипящую воду, смотрю, как они то всплывают, то снова тонут, снова всплывают и снова тонут, в медленном вращении. Как жизни в колесе Кармы. Пар наполняет кухню, густым туманом застилает глаза, так что ничего не видно вокруг. Пар и этот дикий запах, как будто сорвали и пожевали побеги бамбука, — им надолго пропитается моя одежда.

Золотой имбирь, тебя использовал целитель Чарак, чтобы снова возжечь огонь, который еле теплился внутри тела, так же ты заставь и мою кровь вновь бежать по этим заглохшим венам. За этими стенами раскинулась Америка, манящая своим разноязыким многоголосьем. Дай мне сил откликнуться на ее зов.

Я долго ожидаю, когда специя запоет, но ничего не происходит.

Ох, Тило, попирающая законы и переступающая их, а чего ты ждала.

Я наливаю жидкость цвета светлейшего меда в чашку. Подношу к губам. Едкий напиток резко опаляет горло. От него я задыхаюсь и кашляю. Когда я заставляю себя проглотить напиток, он с трудом проходит внутрь. Норовит выйти обратно. Огромным усилием я удерживаю его.

Никогда еще я не шла против воли специй. Никогда еще не действовала по своему желанию, вопреки долгу.

Постепенно сопротивление уменьшается и исчезает.

Теперь, Тило, когда пути назад нет, откуда эта печаль, это странное желание, чтобы лучше у меня ничего не вышло.

Покалывание начинается в горле, мой язык становится живым и горячим, и сожаления отступают.

Позже, Тило. Позже еще будет время.

Из котелка я извлекаю побелевшие от жара ломтики. Один за другим я кусаю их и прожевываю, чувствуя, как волокна застревают в моих зубах. Волосы шевелятся на затылке.

Когда жжение проходит, ко мне являются новые слова, новые жесты — это поможет мне пробраться, не привлекая внимания, по запутанному лабиринту улиц. В голове роятся планы.

Гита, жди меня. Я готова. Я иду.

Но сначала — проблема одежды.

Когда я очутилась в Америке, со мной не было ничего для выхода на улицу, только мое поношенное сари цвета протравленной слоновой кости, в котором я и принимаю своих посетителей.

Мне не за что винить Мудрейшую. Она хотела уберечь меня от искушений. Обезопасить.

Но сейчас я должна как следует принарядиться для моего выхода в Америку.

Так что сегодня в священный момент Брахма махурта, когда ночь раскрывается во всей своей полноте, как день, я беру маковые зерна, нус-нус, навязчиво липнувшие к пальцам, как мокрый песок, дроблю и скатываю в шарики с пальмовым сахаром, чтобы получился афим. Опиум, специя видимости.

Затем ставлю на огонь.

Совершенно определенно, специи не со мной. Три раза шарики нус-нус, зашипев, выскакивали, три раза я была вынуждена усмирять заклинаниями языки огня. После этого он горел прерывисто, неровно, испуская кислый тяжелый запах. Дым забивался в рот, так что я закашливалась до слез.

Но все-таки я справилась, подчинив волю специй своей. Теперь удрученность меня отпустила. Так же как и чувство вины, о котором я перестала думать.

Всегда ли так происходит, когда мы направляемся в сторону чего-то запретного — или, как некоторые это называют, греха. Первый шаг мучителен до истощения — до крови, до костей, до потери сознания. Второй тоже раздирает душу, но уже это терпимо. С третьим шагом страдание лишь проносится над нами, как черная туча. Скоро оно перестанет нас задерживать или беспокоить.

Итак, ты надеешься, Тило.

Дым окутывает меня, накрывает, как сеть. Принимает форму одежды.

Все, что я знаю о том, что носят американцы, — это то, что я видела на своих покупателях. Мимолетные образы. Я сплетаю их всех воедино в пальто, серое, как небо на улице. Кусочек блузки, прикрывающей шею. Черные брюки из-под пальто. И зонт — потому что сквозь предрассветную дымку я могу различить бледные серебристые нити дождя.

Но уже понимаю, что не могу пойти в этом к Гите. Со специями видимости и так тяжело работать, даже когда все в порядке. А сегодня специи не покоряются мне, и я чувствую, с каким трудом дается мне магия, как иссушает меня. Остальные специи только того и ждут когда я потеряю сосредоточение — и чары рассеются.

Афим, зачем ты противишься мне, ведь я делаю это не для себя.

Молчание специй — как камень на сердце, пепел во рту.

Это все почему-то напомнило мне горький и желчный смех Мудрейшей много времени тому назад Я знаю, что бы она сказала, будь она здесь:

— Ты всегда была такая, Тило, думала, что все знаешь лучше всех, и предпочла не помнить, что благими намерениями вымощена дорога в самое пекло. А твои намерения — так уж человеколюбивы? Или ты идешь к Гите потому, что в ее запретной любви видишь отражение своей?

Тонкая, как туман, одежда, уже посыпалась, когда я подняла руки к лицу. Я знаю, вы больше мне не поможете, специи.

И тогда я перехожу к следующему плану.

Снаружи льет частый холодный дождь. Его иглы вонзаются в меня, пока я пытаюсь закрыть дверь магазина. Ручка двери скользкая и упрямая. Петли тугие и неподатливые. Магазин своими мышцами пытается пересилить меня. Мне приходится отложить свою ношу — подарок, который я приготовила для Гиты, — чтобы как следует потянуть, подергать, потрясти, пока постепенно по миллиметру не подтягиваю ее, и она наконец не щелкает. Звук острый, как выстрел, как последнее слово. Я стою, дрожа, на ступеньках. Будто наизнанку, — говорит голос в мозгу. Сырость проникает в мои кости, оседая на них, как ил. Я подношу руку к двери, которая выглядит чужой в уличном свете, и неожиданно на меня обрушивается головокружительная тоска бездомности.