Юрьев день - Андрей Величко

Аппарат долго (естественно, для дельтаплана) разбегался, а когда взлетел, продемонстрировал весьма умеренную скороподъемность — метра полтора в секунду. То есть на высоту ста метров я забирался примерно минуту или чуть больше. Никакого альтиметра у меня, ясное дело, не было, расстояние до земли я определял на глаз. И только начал нарезать над группой, собравшейся вокруг императора, круги и восьмерки, как увидел, что Ники вдруг лег в снег и раскинул руки в стороны. По нашей договоренности такой сигнал означал «немедленно садись». А как на этом уродце можно сесть немедленно? Ведь если уменьшить обороты до того предела, при котором движок еще не глох, то снижаться дельтаплан станет даже немного медленнее, чем поднимался. Но ведь не от нечего же делать брат в снег плюхнулся! Просто сигнал «садись», то есть без срочности, представлял собой такую же позу, но стоя. Так что я снял ногу с педали газа (да–да, именно педали, расскажу позднее) и, переведя аппарат в довольно крутое снижение, попытался рассчитать заход на посадку так, чтобы сесть неподалеку от Ники. По горизонтали у меня все получилось почти идеально, а вот по вертикали — не совсем. Метрах в трех от земли до того как–то чихавший мотор окончательно заглох, и вставший винт резко и довольно заметно увеличил лобовое сопротивление аппарата. Вместе с пропаданием остатков тяги это привело к тому, что дельтаплан просел и довольно ощутимо шмякнулся об снег. Справа треснуло — это сломалось крепление лыжи, но посадочная скорость была километров сорок в час, и ни к каким последствиям поломка не привела.

Я выбрался из тележки и, увязая в довольном глубоком снегу, подошел к вставшему Николаю.

— Что тут у вас случилось?

Однако ответил мне не брат, а отец.

— Уж больно ты, Алик, высоко поднялся, — неуверенно сказал он. — Почти до облаков. А если бы случилось что? С такой высоты упасть, так никакой снег не поможет. Испугался я за тебя.

Только сейчас я обратил внимание, что отец держится левой рукой за то место, где у человека сердце, да и цвет лица у него какой–то серый. Я схватил его за запястье — точно, пульс сильно учащенный. Блин, вот только инфаркта ему сейчас не хватает! Как же так, он ведь должен будет помереть от нефрита, да и то через восемь с лишним лет. У него что, и с сердцем тоже проблемы?

Я повернулся к стоящему рядом генералу Черевину, уже успевшему основательно поправить здоровье после вчерашнего.

— Носилок нет? Тогда быстро шинель на снег и под голову еще одну, свернутую! Да, именно вашу, она длинная! Да скорее же, время не ждет!

Генерал, хоть и не будучи хоть сколько–нибудь трезвым, мгновенно понял — сейчас надо не спорить, а делать что говорят. Уже через несколько секунд шинель лежала на снегу, и мы помогли лечь на нее императору. Николай свернул свою куртку и подсунул ее отцу под голову.

— Где болит? — я старался говорить уверенно, чтобы отец слушал меня, а не пытался встать или иным способом продемонстрировать, что с ним все в порядке.

— От вдохов и выдохов боль не зависит?

— Да уже почти перестало болеть–то, — буркнул император.

— Значит, вас вовремя уложили. Но пульс все равно частит, вставать нельзя. До саней вас донесут, казаки ребята здоровые.

— Ты–то откуда знаешь, чего мне можно, а чего нельзя — врач, что ли?

Нет, подумалось мне — не врач. Но инфаркт у меня был, и я хорошо запомнил симптомы, а потом мне в больнице много чего порассказали. Ну и выйдя из нее, я не пожалел времени на изучение соответствующей литературы. Но что бы ему такое ответить, дабы не рыпался?

— Нет. Я просто не хочу вашей преждевременной смерти. А если вы сейчас встанете, она будет вероятней, чем если не станете рисковать. И сегодня весь день лучше полежать, с сердцем не шутят. И, главное, Гирша не слушайте — то, что он весьма слабо разбирается в медицине, видно даже мне.

Помощь пришла с неожиданной стороны — в разговор вступил Черевин. Причем твердо, даже не скажешь, что с утра он уже откушал грамм триста, не меньше.

— Ваше величество, Александр прав. Гиршу я бы не доверил лечить даже обычный насморк, не говоря уж о гусарском. Прошу вас, слушайте сына, он уже неоднократно доказал, что его знания глубоки и разносторонни.

Когда отца привезли в Гатчину, я попросил Черевина:

— Петр Александрович, вызовите, пожалуйста, Боткина. Кроме того, передайте ему вот это, чтобы он захватил необходимые лекарства. А то ведь Гирш, если кого и позовет, то таких же горе–медиков, как он сам.

Блокнот и карандаш я всегда носил с собой, так что сейчас быстро написал «грудная жаба, точнее острый тромбоз венечных артерий сердца», вырвал листок и отдал его Черевину.

Как уже говорилось, конкретно в этом разделе медицины кое–какие знания у меня были. В частности, я сильно подозревал, что термин «инфаркт миокарда» пока еще не используется, но зато знал — один из ведущих кардиологов этого времени, профессор Меринг, применяет именно такое определение, как я написал. Жалко, что он живет не в Питере, а в Киеве.

Потом я уже от своего имени написал Менделееву, чтобы он где угодно раздобыл баллон с кислородом и как можно быстрее привез его в Гатчину.

Боткин приехал быстро, напоил отца какими–то микстурами (сейчас ведь даже аспирина не было), после чего подошел ко мне и спросил, на основании каких данных я поставил диагноз.

— Тахикардия, изменение цвета лица, сильная боль в груди, не зависящая ни от положения тела, ни от вдоха и выдоха. Кроме того, все это произошло в результате сильного волнения из–за моего полета.

— Простите?

Ну, я сделал летательный аппарат тяжелее воздуха и демонстрировал отцу его возможности, когда все произошло.

— Удивительно! Насколько мне известно, это еще ни у кого не получалось. И сколь высоко вам удалось подняться?

— Саженей на пятьдесят.

— Да уж, ваше высочество… я вам так скажу. Если бы мой сын у меня на глазах поднялся на такую высоту, да еще на каком–то непонятном сооружении, меня бы кондрашка хватила. Зачем это вам вообще понадобилось — неужели никто другой не смог бы?

— А зачем вы лечите людей? Ведь в вашем возрасте уже не так легко, да и просто опасно сломя голову мчаться к больному, заниматься им, не обращая внимания на усталость, нервничать… неужели вы единственный врач на свете?

— Хм. Извините, ваше высочество. Наверное, вы правы. Но давайте вернемся к состоянию нашего больного. Я его считаю неплохим, и наверняка в этом сыграло положительную роль ваше решение полностью исключить физические нагрузки. Более того, постельный режим должен продолжаться не сутки, а как минимум трое. Прошу вас употребить все свое влияние на его величество, дабы этого добиться. И как вы смотрите, если я постараюсь вызвать сюда специалиста для консультации — господина Меринга?

— Фридриха Фридриховича? Вызывайте, он наверняка будет полезен. И что вы на меня так смотрите — да, я знаю, кто это такой!