Темный инстинкт - Татьяна Степанова

Я потом заберу.

— Был рад познакомиться, спасибо. — Кравченко, уже теснимый к дверям, спешил откланяться.

У «Хонды» он распрощался и с Сидоровым. Тот явно намеревался немножко подзадержаться в «Гнезде» уже без «товарища по службе».

— Когда я смогу ознакомиться с медэкспертизой? — нагло осведомился Кравченко на прощание.

— Когда? — Сидоров смотрел на паренька в ватнике (тот по-прежнему неутомимо взмахивал своей дворницкой метлой). — Может, и завтра. Звякни мне с утра, часиков этак в десять, после оперативки. Телефон мой ты знаешь, кажется. Мне анатом наш сегодня звонил. Кое-что там действительно есть. Любопытное. И даже весьма.

Кравченко тут же подумал о реплике Алисы Новлянской в адрес Шилова за тем памятным завтраком. Однако то, что ему предстояло узнать и увидеть на самом деле, было… Эх, если бы он только догадывался в тот миг, насколько увиденное в морге повлияет впоследствии на весь ход этого странного и трагического происшествия, он бы непременно… Но дельные мысли приходят к нам с досадным опозданием. И даже самые мудрые, самые проницательные и осторожные из нас от этого терпят удары судьбы.

— Я позвоню, — пообещал Кравченко бодро. — За мной не заржавеет.

— Баш на баш, — напомнил опер. — Первое, что я хочу услышать от тебя завтра при встрече, это как именно домочадцы Зверевой реагируют на смерть ее мужа. Меня интересуют все без исключения. Так что учти. — Он круто повернулся и зашагал к своим колоннам с «бельведером».

«Бабник, — осудил его Кравченко. — У него два убийства, а он… Хотя, эх, и вправду — всюду жизнь. А мы-то… а я-то… Эх!»

Часы показывали уже без малого половину первого, когда Сергей Мещерский, слонявшийся без всякой видимой цели по дому, решил, что надо хоть что-нибудь да предпринять в отсутствие приятеля.

Утверждение о том, что Мещерский беспутно бездельничал все это время, было бы клеветническим. Прогуливаясь среди сосен и подстриженных кустов, качаясь на подвесных диванах, роя случайно найденной палочкой ямку в песке, наблюдая за полетом стрекозы, он прилежно размышлял. О чем? Догадаться было нетрудно. Мысли текли все прежние, уже малость ему поднаскучившие: две основные версии по делу — либо убийство Шилова совершено Пустоваловым, либо кем-то из членов семьи певицы.

И это самое «либо» завладевало его воображением всякий раз, как он замечал кого-то из зверевских домочадцев.

И тогда чувство тревоги сменялось острым, почти болезненным любопытством: «Кто же из вас, а? Ты? Вдруг я разговариваю с убийцей?» Все это терзало его всякий раз, как он следил взглядом то за Файрузом, то за Майей Тихоновной, то за Новлянским и его сестрой. Потом что-то изнутри его словно одергивало эти домыслы: чушь, чушь, чушь. Не может такого быть в ее семье. Ведь они все, кроме нее, такие обыкновенные, такие… А убийца должен быть такой… Правда, каким именно должен оказаться убийца, перерезавший горло такому воздушному созданию, как певец Шипов, Мещерский так-таки и не мог себе ясно представить. На это воображения не хватало.

Более того, когда солнце начало припекать сильнее и мечталось скинуть с себя все до плавок, насладиться как следует последними погожими деньками: лечь где-нибудь в затишье за песчаными дюнами, куда не добирался свежий ветерок с озера, и позагорать всласть, мысль о том, что Сопрано скорее всего действительно прикончил беглый сумасшедший, которого ищут и скоро, быть может, найдут, представлялась чуть ли не спасительной. А посему единственно возможной и главное — самой удобной. Жаль беднягу, но что же поделаешь? Судьба. Она порой поступает с нами жестоко… Вам так, не кажется?

— Что? — Мещерский с трудом очнулся от своих детективных грез.

Напротив него на качающемся диване расположился Корсаков — в голубых джинсах и черной майке с надписью «Гринвуд». Выглядел он, как и все в этот печальный день, плохо — мрачный, потерянный, однако изо всех сил храбрился. Но общая тоска окутывала и его плотной пеленой: взгляд вопрошающе-тревожный, жесты нервные, и даже крашеные волосы как-то враз потускнели, походили теперь на прошлогоднюю солому.

— Судьба поступает порой жестоко, — повторил Корсаков свою фразу, которая померещилась Мещерскому продолжением своих собственных невеселых дум. — Древние верили в силу рока, владеющего каждым из нас. Невольно тоже начинаешь верить.

— В рок? — Мещерский покорно кивнул. — Да, да, кажется, ничто не предвещало — такой молодой талантливый парень. И такая страшная смерть. Дико! Действительно, кому что на роду написано.

— Знаете, я много думал об этом.

— О чем?

— О судьбе, — Корсаков тяжело вздохнул. — Своей. Смешно звучит, да?

— Почему? Это сейчас большая редкость, Дима. Я могу вас простой Димой называть?

— Конечно.

— Редкость чрезвычайная. Марина Ивановна вообще утверждает, что наше поколение совершенно не способно задумываться: времени, мол, на это нам не хватает.

— Она ошибается, как все женщины.

— Вы давно ее знаете?

Корсаков тряхнул волосами:

— Вроде не очень. А кажется — всю жизнь. Она из тех женщин, которые втягивают вас в свою орбиту.

— Не совсем понимаю, — Мещерский пошевелился, меняя позу.

— Поймете со временем. Вообще-то она редкая женщина. Жаль, что сука-судьба так с ней поступила. Такая грандиозная работа пошла теперь насмарку!

Мещерский вздрогнул: слух резануло словечко «сука», вроде бы не к месту грубое после сентиментальных фраз о «судьбе». И еще то, что Корсаков вдруг вспомнил о какой-то работе. Сейчас?

— Ну, до похорон все планы, естественно, придется отложить, — осторожно заметил он.

— До похорон! Все теперь рухнуло, — Корсаков откинул голову, волосы рассыпались по его плечам, густые, ухоженные. — Я о постановке в Малом Камерном говорю.

Столько сил потрачено и вот… Театр теперь не захочет ставить «Дафну» с кем-то другим, кроме Марины. Это вообще теперь крамольная идея, табу.

— Вы режиссер, Дмитрий? — осведомился Мещерский, радуясь, что наконец-то отгадал занятие этого молодого человека. — Вы в театре работаете?

— Нет, таланта бог не дал.

— А я-то думал… А кто вы, простите? По профессии кто?

— Я? — Корсаков закрыл глаза. — Да как вам сказать…

Сейчас считайте, что безработный.

— Но вы ведь музыкант?

— Учился музыке когда-то. Давно это было. Даже ухитрился окончить Гнесинское. Потом как-то все изменилось — мода или скорей компания хорошая подобралась — ушел в подполье. Может, и зря сделал, а может… — Корсаков повествовал лениво, видимо, думал о чем-то своем.

— В подполье? Это как же.., вы поете где-нибудь сейчас или…