Весь апрель никому не верь - Ариадна Борисова

– Все-то ты про всех знаешь, – вздохнул Робик.

– Ага. И про сунутый в сумку Надьке презерватив, – не выдержал Матвей.

Пойманный врасплох, Робик вяло пробормотал:

– Будто ты не бываешь свиньей.

Элька, наверное, пришла, но напрашиваться к ней в неспортивном виде уже не было смысла. Не сговариваясь, разгоряченные, резко континентальные окружающему климату, друзья повернули в облаках собственного пара в сторону рощи под окнами. Робик стянул с себя синтетическую лыжную шапку, и статика, щелкнув искрой, подняла дыбом часть его волос. Они смешно взвеялись воинственным ирокезским хохлом.

– Элька! Моя Элька! Люблю тебя! – пел Робик свою песнь песней. – Я знаю, ты пришла. Ты дома и слышишь. У тебя форточка приоткрыта. Слушай: я знаю – мы будем вместе. Я верю. Я люблю тебя. Я люблю тебя, моя единственная блуждающая звездочка. Моя Элька… – и так далее с картаво-сюсюкающим прононсом.

Они долго стояли в сугробе, устремив головы вверх. Как две утренние эрекции, думал Матвей. Если приличнее – то как два Деда Мороза. Ледяные кристаллы сверкали в усах и ресницах Робика. Тростниковые Элькины жалюзи были безучастны к зову и свисту, но распахнулась форточка в окне Кикиморовны, и раздался ее слабоватый, но не шепелявый возглас: «Жеребцы беспутные!» Наверное, забыла к ночи положить зубы на полку.

На пустыре перед рощей неделю красовалась огромная, ключевая фраза из всех серенад, которую без пяти минут главврач больницы чужого города полчаса натаптывал в сугробах у родного дома.

Днем Робик позвонил с дороги. Сначала Матвей удивился, что друг дерзнул опохмелиться, будучи за рулем, потом решил, что он пьян от счастья езды на своем дорогущем седане, поэтому кричит, как недорезанный. А оказалось – с горя. У вечно спешащего Робика появилась масса времени кричать, плакать и петь главную песнь жизни: его машина ползла черепашьим аллюром, в ней лопнули пневматические стойки. Говорили же, что «Пыжик» боится наших морозов.

Дядя Костя не без основания считал племянника «бабником номер два» (первенство, разумеется, принадлежало папе). Полагая, что наказан судьбой за юное легкомыслие и не способен на серьезные чувства, Матвей замедлял шаг при виде какой-нибудь русоволосой женщины с высокой шеей и гибкой спиной. А ну пошел мимо, ругал он себя, что тебе за дело, как она движется под платьем и гладкая ли у нее кожа на груди? Но – эх, не залеплять же глаза воском, когда вокруг так и фланируют сирены! Матвей ускорял шаг… Он не разыгрывал из себя хорошего парня, сразу честно признавался, что ищет удовольствий, и только. Женщины струились сквозь пальцы, словно гладкий нежный песок.

– На выходные не ждите, – предупреждал Матвей папу по телефону и отключался, прерывая его негодующий вопль: «Лошадь Пржеваль…»

– Нет, тебе далеко до благородной дикой лошади, – констатировал дядя Костя по возвращении племянника домой. – Кира Акимовна права, ты – жеребец породы «беспутный».

Матвею становилось смешно, хотелось ответить: «Жеребец, жеребец, как мой дядя и отец». Или в смягченном варианте: «Чья бы корова мычала». Мычащая корова значительно обогатила бы словарь домашних ругательств.

– Сынок, – ласково говорил папа, – нам с Костей шестьдесят. Тебе скоро тридцать три. (Сынка разбирал смех: тридцать три коровы!) Возраст Христа. Пора, наконец, образумиться. Все твои одноклассники женаты.

– Разведены в основном.

– Зато имеют детей.

– Кроме Робика.

– У него любовь издалека, как у Петрарки. А ты? Почему ты не женишься?

– Потому что он – козел! – взвивался дядя Костя. – Ему плевать, где и с кем!

– Вроде был жеребцом… Гибрид?

– Тяни-Толкай!

Взрыв хохота.

Обеспокоенные безответственностью Матвея, Снегири все чаще стали заводить разговоры о женитьбе, и приходилось напрягаться, каверзно переводя стрелки на папу. Наивные домочадцы принимались переругиваться между собой, Матвей тихо сматывался. Но однажды отец его перехитрил.

– Скоро я отдамся последней женщине, – известил он.

– Которой из них? – хмыкнул дядя Костя.

– Костлявой.

– Она не в твоем вкусе. У нее анорексия…

– Если Матюша не женится минимум через месяц, я помру. Сердце не выдержит ожидания.

– Ну, привет, – возмутился Матвей.

– А слабо́, Матиуш, устроить смотрины? – оживился дядя Костя. – Здорово же! Обещаю, что не стану с ходу воспевать красоту девичьих очей, ланит и других выдающихся частей тела. Мишка! Клянешься ли ты не щипать Матюхиных невест за ягодицы?

– Мне не нравится слово «ягодица», – заявил отец. – Оно напоминает крупную ягоду – ягодищу. Арбуз, например. А я люблю размер попки где-то со среднюю чарджуйскую дыню, той же «яичной» формы. И «антоновские» грудки.

– Ты давай не увиливай! Клянешься не щипать девушек за их плодово-ягодные места?

– Перед лицом своих товарищей торжественно…

– Слышал, Матвей? Можешь вздохнуть свободно – он не будет щипать.

– Только поглаживать! – захохотал бессовестный папа.

Матвея ошарашила его спекуляция болезнью. Так нечестно… да это же просто насилие! Заставляют жениться, будто сами образцы положительного примера!

– Я не собираюсь никому портить жизнь.

– Решил обломать на себе ветвь Снегиревых?

– Прошу без кивков на дурную наследственность, – предупредил папа без смеха. – У нас были свои неприятности с созданием семьи, а ты должен жениться.

– Кому должен?

– Говорят, внуки продлевают годы. Но если ты считаешь, что нам пора под сосны, тогда, конечно…

– У меня нет девушки. В смысле, подходящей.

– Женись на Эльке.

Во как! Они его уже без него женили. Матвей в замешательстве переводил глаза от одного к другому.

– Тебе нужна жена.

– Валерке нужен отец. Мы к нему привыкли.

– Эльке трудно одной его растить. Все сходится, Матвей.

– Не, вы точно спятили! Элька не согласится… она же мне как сестра… А Робик?!

Глядя на свое отражение в темном окне, папа тихо сказал:

– Волосы с темени слезли. Выросли почему-то в ушах. Вон, целые кусты торчат. Я сейчас хотел подстричь и передумал.

– Почему? – спросил дядя Костя с каким-то нервным смешком.

– Женщин у меня теперь нет, не перед кем красоваться, – буркнул папа. – В морге подстригут. Они там даже маникюр покойникам делают, – и, безнадежно махнув рукой, ушел в комнату.

– Ну вот, начали за… – дядя Костя замолчал, вспомнив, что начали тоже не за здравие.

После ужина Матвей заскочил к Эльке. У нее сидела Майя (переселилась к сестре, что ли?) и красила ногти. Сердце Матвея растерянно екнуло, когда Валерка обнял его колени и поднял сияющее лицо: