Каннибалы и короли. Истоки культур - Марвин Харрис

жизни, в которой многие унижают своё достоинство ради возвышения единичных людей. Перефразируя Малкольма Уэбба [Webb 1975], можно утверждать, что в начале этого длительного процесса никто не мог предвидеть конечный результат:

«Даже несмотря на то, что принципы племенного эгалитаризма продолжали применяться, он постепенно исчезал без осознания природы этих изменений, хотя окончательное достижение абсолютного контроля над властью в тот момент показалось бы всего лишь незначительным изменением устоявшихся обычаев. Консолидация государственной власти обычно происходит в виде ряда естественных, благотворных и лишь слегка заметных (а то и вовсе незаметных), лежащих за рамками права реакций на существующие условия, причём каждый новый шаг в обретении государственной власти представлял собой лишь небольшое отступление от практик того времени».

К тому времени, когда остатки прежних советов вождей окончательно погрузились в бессилие перед растущей властью монарха, никто уже и не вспоминал о тех днях, когда последний был всего лишь прославленным муми, чьё высокое положение зависело от благорасположения его друзей и родственников.

Всех, кто сочтёт это объяснение эволюции культуры слишком детерминистским и слишком механистичным, я призываю допустить возможность, что именно сейчас, в наши дни, мы вновь постепенно проходим через ряд «естественных, благотворных и лишь слегка заметных, лежащих за рамками права» изменений, которые трансформируют социальную жизнь таким образом, что мало кто из ныне живущих людей сознательно пожелает навязать это будущим поколениям. Выход из этой ситуации определённо не может заключаться в отрицании детерминистской составляющей в социальных процессах – напротив, необходимо вывести этот компонент на свет, для того чтобы он был осознан широкими массами.

Впрочем, всему своё время: к моральным последствиям сюжета, описанного в этой главе, мы ещё вернёмся. Теперь же наша ближайшая задача заключается в том, чтобы проследить дальнейшие последствия возникновения государства в контексте различных региональных моделей интенсификации, истощения и экологических кризисов. Для начала обратимся к трагической истории Мезоамерики.

Глава VIII. Государства Мезоамерики Доколумбова периода

Как утверждают некоторые археологи, экология и репродуктивное давление мало связаны с возникновением государства в Мезоамерике. По их мнению, переход к государственности произошёл сначала у ольмеков и майя, которые жили в низинных болотах и джунглях, где не было ни благоприятных возможностей для занятия интенсивными формами сельского хозяйства, ни препятствий для распространения населения. Эти государства в джунглях якобы возникли под влиянием неких духовных импульсов, свойственных представлениям о мире ольмеков и майя. Веря в то, что дожди, урожаи и непрерывная цепь жизни даруются богами, эти народы испытывали насущную необходимость в строительстве церемониальных центров и в обеспечении крова и пропитания для класса жрецов, не занимавшегося производством продовольствия. А поскольку ольмеки и майя были более религиозны, чем другие догосударственные деревенские народы, они строили более крупные храмы и проявляли необычайно большое уважение и преданность к своим жрецам и оракулам. Соотношение издержек и выгод при этом, как утверждается, не имело значения. Политическая организация ольмеков и майя не испытывала воздействия демографического роста, снижения эффективности, войн, импакции или других подобных грубоматериалистических факторов – напротив, она возникла из добровольного подчинения благонамеренной теократии.

Археологов, выдвигающих подобные объяснения происхождения государств Мезоамерики, похоже, воодушевляет идея, что человеческая вера и изобретательность восторжествовали здесь над неблагоприятными экологическими условиями. Представления, лежащие в основе этого прославления творческих достижений таких культур, как ольмеки и майя, достойны симпатии, однако я полагаю, что куда более насущная задача состоит в понимании ограничений, которые налагают экологические и репродуктивные факторы даже на самые вдохновенные формы человеческой деятельности.

Ольмеки действительно представляют собой загадочный случай. Эта «материнская цивилизация» Нового света, как назвал её мексиканский археолог Мигель Коваррубиас [Covarrubias 1957], населяла влажные низменности и прибрежные равнины на территории нынешних штатов Веракрус и Табаско на побережье Мексиканского залива. Между 1200 и 800 годами до н. э. они возвели ряд основательно рассредоточенных храмовых центров – самых ранних в Новом свете – на вершинах искусственных курганов площадью в два-три акра [0,8–1,2 гектара]. Самый известный из них – Ла-Вента в Табаско – расположен на острове посреди болота. Самое внушительное сооружение Ла-Венты – земляной конус диаметром 420 футов [126 метров] и высотой около 105 футов [32 метра]. По всей прилегающей территории разбросаны монументальные скульптуры: 50-тонные резные каменные плиты (стелы), алтари и огромные круглые человеческие головы, на которых водружено нечто, напоминающее футбольные шлемы.

Хотя церемониальные центры ольмеков представляют собой впечатляющие свидетельства способности вождей, занимающихся перераспределением ресурсов, инициировать проекты с участием множества людей и поддерживать ремесленников, искусных в скульптуре, каменной резьбе и изготовлении нефритовых украшений и керамики, масштаб их начинаний не соответствует тому, что можно было бы ожидать от политии, заслуживающей определение государства. Каждый подобный объект мог быть легко воздвигнут группой численностью не более двух-трёх тысяч человек, причём любое сооружение ольмеков находится слишком далеко от других, чтобы составлять единую взаимосвязанную политическую систему.

Чтобы дать правильную оценку цивилизации ольмеков, необходимо принимать во внимание масштабы строительства, характерные для тех территорий, которые в тот или иной момент истории действительно стояли на пороге образования государств. Например, когда первые французские путешественники поднялись вверх по долине Миссисипи, они обнаружили там густонаселённые «города» и огромные земляные платформы, выступавшие основанием для деревянных храмов и домов жрецов и знати. Остатки самого крупного из этих сооружений, кургана Кахокия, до сих пор присутствуют на восточной окраине Сент-Луиса. До того, как этот курган сравняли с землёй бульдозеры, он имел более ста футов [30 метров] в высоту и занимал площадь в 15 акров [6 гектар] – сравним этот масштаб с площадью в два-три акра, характерной для ольмекских городищ. Кроме того, известно, что впечатляющие строительные начинания могут осуществляться под эгидой уже знакомых нам «больших людей» – вождей, занимающихся перераспределением ресурсов, у которых нет возможности облагать людей налогами, призывать их в армию и наказывать своих сторонников. Определённое количество монументальных сооружений – тотемных столбов и резных свай для домов – были способны возвести даже не занимавшиеся земледелием племена квакиутль и хайда с северо-запада тихоокеанского побережья США, во главе которых стояли вожди-перераспределители. В Стоунхендже и других первых центрах проведения обрядов в Европе, связанных с распространением земледелия, вождям догосударственной эпохи удавалось воздвигнуть сложные, ориентированные на астрономические объекты памятники из каменных блоков, которые имели значительно большую массу, чем те, что были обнаружены в Ла-Венте. А по сравнению с огромными культовыми центрами, построенными в центральной части Мексиканского нагорья, ольмекские городища и вовсе ничтожны – в лучшем случае они относятся к стадии развития, прервавшейся на уровне зачаточной государственности. Их неспособность к