Кубанские зори - Петр Ткаченко

— Пиды, Тит, покажы хлопцю дорогу из комышив.

Показать дорогу из камышей означало одно — сделать так, чтобы он ни в какие камыши больше не попал, точнее — остался в них навсегда.

Тит взял винтовку и повел задержанного.

Василий Федорович тут же сказал Дудке:

— Пиды, Омэлько, та подывысь, чи правильно Тит покажэ дорогу.

Тит не видел, что Омэлько шел следом. Отпустив чоновца, он сделал два выстрела вверх. Он уже готовил для себя почву для выхода из плавней.

Вернувшись, Омэлько Дудка шепнул Василию Федоровичу, чтобы никто не слышал:

— Отпустыв.

Когда же Тит вернулся, Василий Федорович спросил его:

— Ну шо, Тит, показав дорогу чоновцю?

— Показав, — как-то вяло ответил Тит.

— Оцэ и харашо.

Но теперь Василий Федорович точно уже знал, что Тит скоро уйдет.

Напряжение нарастало между ними, хотя в открытый спор еще не выливалось. И все же «на басах» они поговорили. Случилось это перед вечером, когда скорая южная ночь готова была упасть на плавни. Василий Федорович по своему обыкновению пустился в размышления:

— Я, конечно, за свою жизнь нагрешил немало. Знаю, что далеко не лучший из людей на этой земле. За жизнь свою не цепляюсь. Бог с ней, и так уже пожил. Вот только думаю о том, что ждет детей наших… Я одно понять хочу: почему мы оказались лишними на этом свете? У Бога ведь лишних людей не бывает. Кто это так решил, кто так распорядился и по какому такому праву?.. Может быть, мы и не лучшие, но разве те, затянутые в кожу и помеченные звездами антихристовыми, желающие нашей погибели, убогие, лучше нас?.. И если все теперь против нас, то остаться людьми в этом бедламе и будет нашим предназначением…

— Может быть, ты и прав, Василий Федорович, — возразил ему Тит, но тогда скажи, почему они все-таки побеждают?..

— Побеждают потому, Тит Ефимович, — что разрушать всегда легче, чем строить, так уж жизнь человеческая устроена.

А еще потому, что разрушение возведено в ранг государственной политики, чего никогда, ни при каких обстоятельствах не должно быть.

— Но ведь тут вроде бы борется старое и новое…

— Не-ет, Тит, борьба имеет другой смысл. К сожалению, мало кому понятный. Не старое с новым и не худшее с лучшим борется. Скорее наоборот. Разве люди не понимают, что изменения должны произойти, тем более после такой войны? Понимают.

Ты, Тит, поработал в ревкоме, а я поработал в совете в восемнадцатом году. Но мы оказались там ненужными, потому что нам место в той жизни, которую они строят, просто не предусмотрено. А, скажи, по какому праву?

Вон донцы поддержали красных, фронт им открыли и что же? Какую благодарность за это получили? Расказачивание, то есть уничтожение людей. А скажи почему, ведь они пошли навстречу новой власти. Потому что в замысле у этой новой власти было вовсе не новое обустройство жизни, а уничтожение нас, казаков, русских людей. Или может быть что-то не так? А ведь от этих замыслов они все еще не отказались.

В Вешенском восстании люди ведь сохранили советы, даже обращение «товарищ» оставили, как более демократическое. Даже знаки различия на папахи придумали, примиряющие ведь знаки — крест-накрест белая и красная ленты. Но оказалось, что народные советы им не нужны, им нужны советы, но только их, которые стреножат народ. Нужна борьба на уничтожение и ничего более. И боюсь, она только еще начинается. Попомнишь меня, Тит, если, конечно, останешься жив. Ну ты-то останешься, ты у нас хитрый… Не обижайся, Тит. Ты вроде бы и казак, но есть в тебе какая-то червоточинка, что-то и не казачье вовсе…

— Но ведь должно же все в конце концов успокоиться… Вот амнистию объявили — значит, хотят примирения с народом.

— Должно успокоиться, да только не успокаивается почему-то. Ах, Тит, непорядок в головах и душах неизбежно вызывает непорядок и в жизни. Скажи, можно ли что построить на безбожии? Видимо, можно, но только нечто нечеловеческое, которое потом все равно рухнет, так как природу человеческую перехитрить невозможно. Да и не нужно этого делать. Это и вовсе какое-то дьявольское дело. Из безбожия выходит только разложение человека, его одичание. Что же может построить такой человек?..

— Но как нам быть, если для нас нет места? Нельзя же всю жизнь вот так прятаться по плавням…

— А мы, Тит, на своем месте. Без нас еще неизвестно, какая там по станицам власть и жизнь установятся. Может быть, такая, что человеку и вовсе вздохнуть будет невозможно. А так хоть какая-то оглядка у них есть. А если в конце концов и установится власть не звериная, а человеческая, то не без нашей помощи, хотя мы ее вроде бы и не укрепляли, а, наоборот, боролись с нею. Конечно, нелегко. Но никто нас от этого не избавит. Это и есть наше место в теперешней жизни, это и есть наша ноша, наш крест — значит, на этот час мы и пришли.

Ты, видно, все еще никак не поймешь, что если и проснутся в народе силы, то не благодаря этим всем революциям и тем зверствам, которые теперь чинятся в станицах. Скорее, вопреки им. Ведь революция — это всегда нечто вроде батига, кнута для народа. Разве лошади быстрее бегут лишь потому, что у тебя батиг добрый? Когда кони выдохлись, никакой батиг не поможет. Батиг хорош лишь тогда, когда кони накормлены.

— Я, наверное, Васыль Федорович, все же выйду, — тихо, со вздохом, сказал Тит, словно не слыша всего того, о чем ему говорил Рябоконь.

— Куда?

— В хутор.

— И что дальше?

— Не знаю, но и так жить невозможно, не могу ховаться, жить в страхе, кормить комаров и пиявок, с гадами вместе ползать по камышам. Нэ удэржався за грыву, за хвист нэ удэржэся…

— Я тоже не знаю, как быть, как уцелеть в этом бедламе, Тит Ефимович, но я знаю другое: что надо для того, чтобы не уронить душу свою, чтобы остаться человеком.

— Удерживать я тебя не стану, да и не имею на это никакого права. Тут каждый решает сам за себя. Но исхитриться тут не удастся, и душу свою обмануть невозможно. Тело свое ты еще, может быть, и убережешь, а вот душу… Да и с телом могут расправиться. И службу у Скакуна тебе припомнят, и другие дела…

Что ж, уходи, коль решил, но знай, этим ты не спасаешься. Спасение человеческое простым и легким не бывает. Его вообще легкого не бывает…

— Хрыстос в нэбэсах, Васыль Фэдоровыч, а душа в телесах.

— Нэ нада, Тит, Бог нэ тэля, побаче и виттиля…Ну вот и хорошо, шо побалакалы. Всэ мэнэться, а правда остаеться. Где встретимся? На том свете?..

Ище одно скажу на прощанье — поскольку тебе не избежать участия в их безобразиях, помни, шо харошого казака вэбэра-ють, а нэ купують…

Сохранилось свидетельство, что называется, из первых уст, о том, как Тит Загубывбатько выходил из плавней. У людей, переживших эти страшные годы беззакония и хаоса, потом, позже, когда жизнь уже хоть кое-как успокоилась, видимо, возникало в сознании и душе некоторое недоумение: как же так, пережито такое и оно остается как бы никому не нужным, никак не отмеченным, а если и объясняется, то с позиций каких-то нечеловеческих…