Музей обстоятельств - Сергей Носов

Помню, как однажды, треснув с пожилым набоковедом, многое повидавшим на своем веку, сколько-то грамм в рюмочной (задушевная беседа обо всем на свете), я вдруг почувствовал на себе проницательный взгляд собеседника и услышал, показалось мне, странное: «Сергей, почему вы не антисемит?» Поговорили. Вспомнил сие, читая роман Дины Рубиной – именно то место, где герой, оставив в стороне иронию (кажется, свойственную всем персонажам писательницы), произносит нешуточное: «Вот либидо этого мира, его подспудное сокровенное желание: превратить нас в дым». Фобия? Мания отношений? Как это «этого мира»? Всего «этого мира»? То есть чтобы так это было в подкорке?.. Ну вот я – почему я не антисемит? А если антисемит, то до какой степени? (Один из героев романа обзывает антисемитским родное израильское правительство.) Кому надо, роман давно прочитал, и, может, я из тех, кому не очень-то надо, – иначе откуда такой царапающий дискомфорт, словно входишь в чужой дом не уверенный в приглашении или читаешь письмо не тебе? Бывший хирург, менее всего склонный к моралистике, вынужден объясняться с алкашом-соседом, не оставившим на прежней родине привычки мочиться в парадном (и обладавшим, судя по всему, сомнительными документами). «Так работай, сука! – тихо посоветовал Витя. – Живи тихо, лечи дочку, будь евреем, блядь!» Проникновенно сказано. Есть тут у Виктора такая задача конкретная – не выдать в себе «страшной ненависти, горящей в его горле ровным кварцевым светом», не показать ее третьему лицу, постороннему, добродушному, не понимающему, к счастью, по-русски репатрианту из Пловдива, который здесь же на лестнице стоит и глядит, как мило беседуют эти двое. Интимная сцена, ничего не скажешь (я, впрочем, упрощаю блестяще прописанный эпизод), но вот парадокс: тот из Пловдива ничего не поймет, не услышит – услышим, вернее, невольно подслушаем – мы, держащие книгу в руках, что евреи, что неевреи. Пишут, это роман о «самоидентификации русских евреев». По TV полуночный спор в передаче Александра Гордона, что значит «быть евреем». Дина Рубина не говорит, что значит быть, – устами своего героя она говорит: «будь». Может, это и есть из области общечеловеческого. Рядом с постоянно (и болезненно) «самоидентфицирующимися» русскими евреями, что делать русскому нееврею, как не «самоидентифицироваться»? Будь русским, татарином, вепсом. Баранкин, будь человеком. Быть человеком – значит быть равным себе. Вот и будь. Может, Машиах и придет и поднимется на белой ослице по узкой улочке, где живет праведница Йохевет, но это будет праздник не «на нашей улице», не на моей; я там не нужен. Может, в том и есть общечеловеческое, что этот роман, исполненный редкого достоинства, оставляет каждого со своим, ну допустим, меня – наедине с моей невостребованной «всемирной отзывчивостью», «своей рубашкой» и «своей колокольней», со всем тем, о чем проще сказать: «ваши проблемы». А что до проблем тамошних русских – их и так предостаточно.

Труд, надо сказать, сугубо научный, ошеломляющий масштабностью замысла.

О серьезности подхода к вопросу можно судить хотя бы по Списку источников словарной базы данных, насчитывающему более 600 единиц (Лимонов и поэт Мякишев оказались полезными автору словаря сорока пятью текстами каждый, Сорокин и остальные им значительно уступают). Кроме того, Плуцер-Сарно пользовался сведениями большого числа информантов, 115 из которых поименованы в отдельном списке с указанием года рождения, образования и профессии.

Библиография словарей, содержащих обсценную лексику и использованных при подготовке базы данных настоящего словаря, включает около 50 наименований – о научной ценности большинства этих источников, как мы узнаем из предисловия, автор очень невысокого мнения (не исключая словаря В. Даля в знаменитой редакции И. А. Бодуэна де Куртенэ).

Всего словарь содержит «523 фразеологических статьи, в которых представлено около 400 идиом и языковых клише и более 1000 фразеологически связанных значений слова хуй».

Одно наблюдение. Что бы ни говорили о раскрепощении общественного сознания, к легализации русского мата общество, на мой взгляд, не готово. Признаки этой неготовности можно различить в самом словаре. Настоящий труд предваряется статьями экспертов. Если автор первой статьи доктор филологических наук В. П. Руднев употребляет смело слово «хуй» в таком обильном количестве, что вынужден даже порой разжижать свой текст эвфемизмами («главный герой» [книги] и т. п.), то автор второй обстоятельной статьи профессор А. Д. Дуличенко объект словаря Алексея Плуцера-Сарно (и собственных исследований) обозначает не иначе как скромным иероглифом в виде заглавной буквы Х. Справедливая оценка труда А. Плуцера-Сарно, данная А. Д. Дуличенко, соответственно, выглядит несколько курьезно: «…В отечественной лексикографии и истории духовной культуры сделан большой прорыв в понимании и дальнейшем познании феномена, называемого в народе кратким, четким и весьма образным словом Х». И это в предисловии к словарю, где заветное слово употреблено несколько тысяч раз в своем первозданном величии!

Своеобразный эксперимент над читателем.

Роман конструируется прямо у нас на глазах, при нашем молчаливом и посильном участии – как русская параллель фильму Дэвида Линча «Человек-слон» – с неизбежными нравственными девиациями, обусловленными несходством менталитетов (по версии Королева). У них человек-слон Джон Меррик, у нас – человек-язык, некто Муму. Идеи сострадания, жертвенности, а также ответственности («за тех, кого приручили») автор доводит до крайности, практически до абсурда: молодой врач забирает домой из спец. клиники беспомощного слабоумного урода с непомерно огромным языком, вводит в семью и по нравственным соображениям женит на своей невесте, еще большей идеалистке, чем сам он. Причем психологически все достаточно тонко выверено, автор вообще, кажется, способен замотивировать все что угодно.

Надо отметить тактичность Анатолия Королева, уместность его «veto! veto!» – когда лучше остановиться и замолчать. В противном случае мог бы начаться Вик. Ерофеев. Но нет: при всем «постмодернизме» проекта «гуманистический пафос», как принято сие называть, имеет присутствовать. Другое дело, что пафос этот провокативен, и, главное, он следствие умственной игры. «Оставим взаправду за порогом текста вкупе с дурной злободневностью и не пустим басы биографии в пенье птиц». Роман принципиально двусмыслен и этим еще больше «цепляет» читателя. Вот и финал героя предложен в трех вариантах – на читательский выбор. А вот кого родила героиня: мальчика? девочку? урода? – выбирайте, критерий дан: «нусное тля спасения фашей туши» (говоря уродливым языком, вываливающимся изо рта).

Так что можно сказать – роман о спасении. О душе. И о возможности постановки проблемы.

Эскимос-старожил вспоминает о встречах с Берингом, тоже, по его разумению, эскимосом. Брат съел брата, за что был расстрелян по приговору, оба зависли между небом и землей и по ночам бьют нового сожителя вдовы расстрелянного. Беспамятный тридцатитрехлетний студент-альбинос, изувеченный рельсом, демонстрирует чудо регенерации и попадает на сцену Большого театра, солистом которого он и без того является. Его импресарио – бывший патологоанатом, обнаруживший в ноздрях мертвецов землянику.