Музей обстоятельств - Сергей Носов

А еще есть две повести, пьеса.

Несмотря на скромный объем собрания, «Весь Гаврилов», как и любое ПСС, оставляет впечатление избыточности. Между тем он особенно хорош в небольших дозах, так же, как Леонид Добычин, к прозе которого отчасти восходит генеалогия коротких текстов Гаврилова.

Книга адресована, как сказано в издательском анонсе, – «ценителям и знатокам русской прозы и литературы, специалистам-филологам и всем интересующимся». Не совсем ясно, чем «интересующимся», но круг ценителей в целом очерчен верно. «Весь Гаврилов» – событие литературы, но вряд ли будет – по крайней мере, в этом объеме – событием книжного рынка.

Идеально было бы учредить для Анатолия Гаврилова что-нибудь особое, специальное. Место в Академии бессмертных он, безусловно, заслужил, но такой у нас нет.

Проблески человеческого в условиях мрачной беспросветности – вот так, укрупнив, хочется выделить главную тему книги. Это можно сравнить с модным телевизионным приемом: показываются картинки повседневности в самых что ни на есть серых тонах, и вдруг – раз – луч света, ожившие краски. Но бывает у Зайончковского и наоборот: сумерки сгущаются, куриная слепота поражает читателя, уже не люди, а какие-то тени, различаемые только по голосам…

Рассказы, названные в совокупности романом, объединяют общее настроение и место действия – городок с каким-то заводиком, котельными, общежитиями; есть еще общий не первого ряда персонаж – некто Сергеев, свидетель всевозможных событий, в чьей памяти они, по-видимому, и запечатлеваются (как бы для нас). Этого Сергеева можно было бы назвать тенью автора, если бы он не погиб в предпоследнем рассказе, спасая старуху в охваченной огнем больнице, и сделал это так буднично, что и подвигом язык не повернется назвать, просто поступок. А может, вовсе и не погиб, кто его знает. В последнем рассказе о нем говорят как о живом.

Автор легко обходится с оптическими линзами – то сфокусирует внимание на ком-то, то собьет фокус. Многое остается «вне резкости», а то и вовсе за кадром.

Лучшие, на мой взгляд, рассказы – «Переезд», «Муха», «Друзья». Читая «Друзей», понимаешь: последовательный реализм (если речь идет об изображении нашей действительности) – это и есть драма абсурда.

Хор голосов, вернее, разноголосица, почти шум. Говорящие редко слышат друг друга. Главным образом, все произносится в пустоту или, если угодно, «в зал». Но есть и диалоги, похожие на беседы, и базар в чате – когда все и со всеми. Есть сценки, как бы увиденные со стороны.

Центральное событие – взрыв дома (март 2000). Мертвые дети, мясо – опыт шока. И то состояние, о котором говорят в новостях: «Жизнь продолжается» (когда переходят к другому сюжету).

Книга о восприятии катастрофы.

О Боге. По какую сторону Он от нас?

doc. – по сетевой терминологии «расширение»; проблематика книги такова, что предполагает расширение смысла – за пределы собственно текста. Каждый, имеющий свое мнение на тему, становится ее невольным соавтором.

«Мир держится на соплях».

Вся планета – вулкан. «Помпеяне оставили после себя т. н. материальную культуру. Они, кажется, занимались только тем, что ели свою тухлую рыбу, трахались, сплетничали на улицах, сидели в своей госдуме, парились в термах, мучили жен, драли три шкуры с заезжих купцов, мордовали слуг и ходили болеть на стадион».

Очевидна близость к эстетике популярного в Москве «документального театра». Не знаю, ставился ли спектакль по этому тексту. Больше текст похож на обширное драматургическое произведение, чем на роман, что, впрочем, не мешает ему оставаться «романом».

Родственное этому было у Пелевина – Василий Иванович Чапаев в разговорах с Петькой обнаруживал себя буддистским мыслителем.

Собственно, еще одна альтернативка, но история не государства, не социума, не тем более планеты всей, а домашняя, семейная альтернативная история конкретного рода – на фоне реальных событий страны. Дед рассказчицы Степан Степанович в молодости обрел просветление, с тех пор благотворно влиял на родных и знакомых, ненавязчиво распространяя буддизм. Герои книги Марины Москвиной, трудящиеся страны Советов, задаются вопросами типа: «В чем смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?» (Правильный ответ: «Никакого смысла!») К действительности они относятся с поистине буддистским смирением, воспринимая ее как нечто иллюзорное и недостойное никакого внимания.

Идея и остроумная, и продуктивная. Действительно, допуская приверженность наших предков буддизму, нетрудно объяснить многое проблемное в советском менталитете.

Не чудо ли это? Издательство «София», публикующее книги с претензией на эзотерику, до сих пор умело скрывало свой интерес к юмористическим жестам. Или дело намного серьезнее, чем могло б показаться? Не удивлюсь, если кто-нибудь прочтет «Корзину» как по-настоящему священный текст, а Марину Москвину объявит воплощением Будды.

Трудно определить объект: хочется сказать «сочинение», но нельзя – на титуле указано «нон-фикшн», хочется сказать «дневник», но чей? – а вдруг стилизация? – меньше всего это похоже на роман, но именно как роман данный текст обрел известность по линии Букера (2004). Пожалуй, последнее обстоятельство – попадание, будем считать, «романа» в шорт-лист Букера – и заставляет отнестись к произведению с повышенной серьезностью.

«Вернулась из школы Фрося. Пообедали. Отправили ее делать уроки в нашу комнату».

«Поехали поздравлять Яшку Галкина».

«Поужинали, посмотрели футбол».

«Пили пиво с чипсами и воблой».

«Позвонили из детского журнала. Попросили срочно сделать несколько иллюстраций к стихам. Заказ приняла».

Тихая, размеренная, спокойная жизнь, семейный уют, безоблачность, беззлобность, бесконфликтность, покупки продуктов, ремонт стиральной машины, гости, родственники, друзья, книжки на ночь, журналы. Тур-поездка в Стамбул. И тому подобное. Читать можно с любого места и в любом направлении – хочешь, с начала, хочешь, с конца.

Начинаешь задумываться, не дурачат ли тебя, дневник ли это, то есть документ ли это чего-либо (скажем, «быта культурного москвича начала нового тысячелетия») или же нечто совсем авангардное – вроде музыки того же Аркадия Шилклопера, которую иногда слушает наша Марта-дизайнер вместе с мужем и дочкой? Уж не новый ли «новый роман» с оглядкой на Роб-Грийе? Или то, что у актуальных художников называется нонспектакуляризмом, – утверждение «новой образности» через неприметное, заведомо невыразительное, необязательное?

В общем, благостность, разлитая по тексту, настолько чрезмерна, что ничем иным, как приемом, объяснить ее не умею.