Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II - Стивен Кут

Прилив начался в семь утра, и через два часа судно уже находилось в открытом море. В Шорэм хлынули «круглоголовые». У них был приказ отыскать «высокого, шесть футов два дюйма ростом смуглого мужчину». Карл был в бегах ровно шесть недель и ускользнул в самый последний момент.

На борту «Сюрприза», взявшего курс на остров Уайт, Карл со знанием дела беседовал с Теттерселлом о навигации. На самом-то деле островок этот был совсем не нужен — просто уловка, чтобы сбить с толку возможных соглядатаев, однако же за ней воспоследовала еще одна уловка, на сей раз последняя. У команды, состоявшей из четырех матросов и юнги, должно было быть алиби на случай, если по возвращении в Англию им будут задавать неудобные вопросы. Придумать такое алиби было просто, особенно если иметь в виду, что за последнее время Карл стал настоящим мастером по этой части. Захватив пригоршню монет, он отправился к команде и сообщил, что они с другом — купцы, которым надо получить кое-какой должок в Руане, и поэтому придется попросить капитана изменить курс. Теттерселл прикинулся страшно недовольным, но все же повиновался. Дело было решено. Всю ночь судно подгонял северный ветер, и незадолго до рассвета показался французский берег. В этот момент ветер переменился, начался отлив, и якорь пришлось бросить в небольшой бухте около деревушки Фекам. С первыми же лучами солнца обнаружилась очередная угроза. Карл заметил с подветренной стороны судно, которое, судя по маневренности, могло быть остендским капером, — во всяком случае, так он пишет в своих мемуарах. Король немедленно спустился в каюту и предложил Уилмоту, не вступая в долгие объяснения, попросить капитана высадить их на берег. На воду была спущена шлюпка, и когда она достигла цели, один из гребцов, квакер по имени Ричард Карвер, помог измученному, но торжествующему Карлу Стюарту ступить на французскую землю. Здесь ему предстояло провести долгие, горькие годы изгнания.

Карл с Уилмотом перерели дух и отправились в путь. Тут обнаружилось, что денег у них хватает ровно до Руа-на. Когда они добрались до города, вид у них был настолько непрезентабельный, что хозяин местной гостиницы даже заколебался, давать ли им номер; пришлось посылать за двумя английскими негоциантами и просить у них наличные и смену белья. Таково было первое, еще не очень чувствительное прикосновение к бедности и беспомощности, которые отныне станут уделом короля. В данном случае верные мистер Сэмбурн и мистер Паркер поспешили на выручку своему повелителю и столкнулись в гостинице со старым наставником Карла доктором Эрлом. Оказалось, что, услышав о появлении Карла, доктор в чрезвычайном возбуждении помчался в гостиницу и спросил молодого человека, которого принял за слугу, где можно найти короля. Карл — а это был он — улыбнулся и протянул руку для поцелуя. Эрл залился слезами. Он оказался первым человеком на континенте, лично убедившимся в том, что король жив-здоров.

Карл и Уилмот проследовали через Флери в Париж. Неподалеку от столицы их встретила Генриетта Мария, проведшая до того несколько ужасных недель, когда ей ничего не было известно о судьбе старшего сына. Хотя весть о поражении при Уорчестере достигла Парижа с привычной скоростью всех дурных вестей, что стряслось лично с королем, не знал, кажется, никто, и с течением времени королева-мать все больше приходила к мысли, что шансов спастись у него практически не было. И вот странник появился перед ее глазами. По словам венецианского посла, всегда приметливого на детали, «свита короля состояла из одного дворянина и одного слуги, а одеяние его могло вызвать скорее смех, нежели почтение; коротко говоря, внешне король переменился настолько, что проезжающие, столкнувшиеся с ним первыми, приняли его за кого-то из лакеев».

В последующие несколько дней Карл отвечал на многочисленные расспросы о своем бегстве, расцвечивая рассказ совершенно невероятными подробностями. Притворство уже успело стать его второй натурой. Он чувствовал себя вправе поносить шотландцев самыми последними словами, а чтобы не подвергать опасности англичан, рисковавших ради него своей жизнью, требовалось лукавство, и Карл неплохо освоил это искусство. Например, он утверждал, что немалую помощь оказал ему некий разбойник, который довел его переодетым до Лондона, где, в свою очередь, «одна женщина» предоставила ему ночлег, а затем поспособствовала бегству. При этом, чтобы избежать опасности, он якобы облачился в ее платье и с корзиной на голове добрался до берега, откуда и продолжил путь. Один английский шпион, которому отныне предстояло неотступно следовать за Карлом, быстро обнаружил, что все эти истории — не более чем выдумки, но, будучи свидетелем их появления на свет, он видел, как от юмора Карл все стремительнее соскальзывает в нечто близкое к отчаянию. «Он печален и угрюм, — сообщал соглядатай, — веселость, которую он вопреки истинным чувствам старался выказывать поначалу, быстро сошла на нет, и теперь король чаще всего молчит».

Все это понять нетрудно. Борьба за возвращение на трон потребовала от него гигантских усилий, а результатом стало полное поражение. И цену пришлось заплатить поистине немалую. Карл, превратился всего лишь в обнищавшего изгнанника, претерпевшего величайшие унижения практически ни за что и теряющего одного за другим своих сторонников. Для этих людей, многие из которых были так же, как он, молоды и вся жизнь для которых была впереди, замирение с парламентом казалось выходом более предпочтительным, нежели бесцельное и безнадежное существование на чужбине. Как впоследствии напишет верный Хайд, «людям, изнывающим от безделья, трудно воздержаться от поступков, которые совершать не следовало бы». Поведение королевы-матери только сильнее удручало Карла, ибо Генриетта Мария с ее обычной бескомпромиссностью даже настойчивее, чем раньше, выступала в защиту католической церкви. Новый духовник королевы, француз, лишь недавно перешедший в католическую веру и отстаивающий ее со страстью неофита, всячески намекал, что ее пансион предназначен вовсе не для облегчения доли еретиков. Некоторые из окружавших Генриетту Марию изгнанников выразили готовность перейти в ее веру. С этими же соображениями она начала подступаться и к Карлу. Конечно, королева-мать была женщиной слишком искушенной, чтобы говорить о переходе Карла в другую веру впрямую, и она, будучи уверена, что лишь союз всех католических монархов Европы может вернуть ее сына на трон, попыталась выработать иную тактику.

Те из окружения короля, кто все еще сохранял надежду на поддержку шотландцев, настойчиво уговаривали его продемонстрировать свою верность пресвитерианству, взяв за обычай посещение гугенотской часовни в Шаринтоне. Генриетта Мария всячески поддерживала эту идею, полагая, что таким образом ее сын отойдет от англиканской церкви. В то же время, чуя материнским инстинктом, что пресвитерианство не задевает никаких тайных струн в душе Карла, она надеялась, что он в поисках подлинной веры все же придет под сень католицизма. Но возвращение из Испании Хайда нарушило ее планы. Канцлера ужаснуло начинающееся отпадение Карла от англиканской веры, и он призвал на помощь всю свою незаурядную силу убеждения, чтобы вернуть его к верованиям детских лет. Из-за этого Генриетта Мария только еще больше возненавидела Хайда, с которым у нее отныне началась почти открытая война.