Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II - Стивен Кут

Хайд с тревогой наблюдал, как Карл все больше и больше впадает в безразличие. Он почти не проявлял интереса к переписке, которую Хайд считал необходимой для поддержания его духа. «Я неустанно напоминаю королю о письмах, — отмечает Хайд, — однако он занимается ими только по пятницам». Да и то не всегда. «Когда возникает необходимость в том, чтобы король написал кому-нибудь лично, порой приходится подолгу ждать, ибо берется он за это дело крайне неохотно, что меня, по правде сказать, сильно беспокоит». Подобная леность, считал Хайд, мешает Карлу принимать твердые решения, а наблюдать, как бездарно тратятся его природные способности, было и впрямь печально. «Судить он умеет вернее и проникает в суть вещей глубже многих тех, кто хвастается своей проницательностью, так что у меня сердце разрывается при виде того, как эти способности пропадают втуне». Хайд отмечает и еще одну слабость, которая со временем войдет у короля в привычку и также будет чрезвычайно тревожить окружение: «Он не умеет быть жестким с людьми, даже если они ему не нравятся». Карл пытался нравиться всем.

Хайд считал, что здесь во многом виновата Генриетта Мария. «Никакие советники не помогут, — писал он, — если рядом с королем Ее Величество». Отношения между нею и Хайдом становились все напряженнее, ибо он не стеснялся прямо говорить ей, что думает, и это, естественно, задевало гордость представительницы семейства Бурбонов. Она уже давно ненавидела Хайда — хотя бы по той простой причине, что он был умнее ее. Джермин получил указания всячески ставить Хайду палки в колеса, но и сама королева, случалось, устраивала публичные сцены. Однажды на костюмированном балу Хайд в маске присел рядом с Ормондом. В этот момент в зал вошла Генриетта Мария. «Что это за толстяк разговаривает с графом Ормондом?» — осведомилась она. Карл смутился, но взял себя в руки и ответил: «Это тот неприятный человек, который все время делает не то, что нужно, и постоянно досаждает вашему величеству». Окружающие рассмеялись, и даже королева покраснела. Однако же ее приближенные продолжали досаждать Хайду, и в конце концов канцлер был вынужден раздраженно бросить: «Если бы не долг перед королем, я здесь и лишнего дня не пробыл бы».

Пытаясь положить конец непрекращающимся нападкам на Хайда, Карл прибег было к оружию юмора. Убедившись, что католики, надеявшиеся, что Хайд будет удален как противник их веры, и сторонники пресвитериан-шотландцев, называвшие его своим «открытым врагом», сомкнули ряды, Карл «необыкновенно развеселился» и публично высмеял абсурдность этого замысла. Но дело этим не закончилось. Как вспоминает Хайд, объединившиеся фракции продолжали злобно нападать на него. Был пущен совершенно идиотский слух, будто Хайд — платный агент Кромвеля, и когда он достиг Карла, тот взорвался и заявил, что «все это… бред и посмешище», а тех, кто распространяет подобные сплетни, следовало бы примерно наказать. Карл настолько близко к сердцу принял эту историю, что выпустил специальную декларацию, в которой говорилось, что «обвинения в адрес вышеупомянутого господина канцлера — злонамеренная ложь, король высоко ценит его неизменную верность и честность, проявленные на службе у нашего отца и у нас».

Но даже после этого враги не унимались. Была предпринята последняя попытка. Теперь заговорили о том, что не случайно Хайд повсюду с раздражением говорит о праздности короля, да в таких выражениях, что это не позволяет ему занимать место рядом с другими на заседании Королевского Совета. Когда дело дошло до публичного разбирательства, пораженный Хайд готов был покинуть помещение, но Карл удержал его. Насмешки и гнев оказались бессильны положить конец ядовитым сплетням; что ж, на их место должна была прийти прямота — лучшая политика. Карл заявил, что может поверить в то, что Хайд действительно говорил приписываемые ему слова. Потому что, продолжал он, тут есть доля и его, Карла, вины, он «не находил удовольствия в занятиях делами». Скандалу это положило конец, однако печальные последствия вынужденного безделья Карла тревожили многих из его окружения. Положим, теперь Хайд был уверен, что попыткам матери обратить сына в свою веру тот успешно противостоит и что «в своих религиозных убеждениях он так же тверд, как и его отец». Однако возникали другие опасности. Двору в изгнании явно не хватало скрытности, слишком многое выходило наружу, и ответственность за это нес прежде всего сам Карл. Он еще не научился искусству умолчания, как не научился находить отдохновение в одиночестве, которое неизбежно, коль скоро речь идет о важных тайнах. Приближенные жаловались, что, «пока сам король открыто говорит обо всем, в том числе и о делах чрезвычайно секретных, другие будут следовать его примеру».

У Карла начали проявляться и иные сомнительные свойства. Помимо циничной готовности держаться мнения тех, кто хотел бы вообще освободить его от бремени раздумий, он обнаруживал все возрастающие сексуальные аппетиты, о чем уже шушукались по углам. Судя по всему, секс представлял собой для молодого, энергичного, но духовно подавленного человека не только нечто вроде отдушины, клапана, дающего выход нерастраченным физическим силам, но и возможность уйти от проблем, а также радость победы. Любовные увлечения сами по себе заставляли поверить в то, что он способен выйти из прострации, а победы дарили мгновения краткого, но благотворного забвения. Какое-то время во Франции у него была связь с Элизабет Киллигру, женой одного англоирландского дворянина. От этой связи родилась дочь, которую назвали Шарлоттой Фитцрой — фамилия намекает на то, кто на самом деле ее незаконный отец. Весьма вероятно, что у Карла был роман со вдовой лорда Байрона Элинор. К тому же в Париже было немало возможностей и для развлечений не столь личного свойства. Например, maison des baigneurs — бани, где всякого (естественно, у кого есть деньги) «нежили и холили» и предоставляли ему «возможность наслаждаться всею роскошью и пороком большого города. Хозяин и персонал с одного взгляда улавливали, что вам хочется сохранить инкогнито, и все, кто вас обслуживал, прекрасно зная, кто вы такой, делали тем не менее вид, что понятия об этом не имеют, даже имя ничего им не говорит».

Хайда чрезвычайно удручало поведение Карла, ибо прежде всего оно наносило ущерб ему самому. «Нельзя отрицать, — писал он, — что король стремительно падает в глазах окружающих и восстановить его репутацию можно лишь какими-то чрезвычайными средствами. К тому же вынужден признать, что он ведет такой образ жизни, что, если не уехать из Парижа, ему конец». Но уехать — куда? О каких «чрезвычайных средствах» можно говорить, если катастрофически не хватает денег? Карлу даже пришлось заложить свою королевскую печать и орден Подвязки брата. Возвращение принца Руперта всего лишь с одним судном и крайне скудной добычей заставляло думать, что выкупить их удастся не скоро. Добытого Рупертом едва хватило на то, чтобы покрыть расходы Карла; к тому же король продал Мазарини корабельное вооружение за цену куда ниже реальной, что вызвало его яростную стычку с Рупертом.

Кардинал предложил Карлу три тысячи пистолей наличными и обещал рассчитаться полностью, как только будет установлен общий вес и стоимость оружия. Эта нещедрая сделка имела в своей основе не только финансовые соображения. Дело в том, что к этому времени Мазарини уже выработал четкую позицию к кромвелевскому протекторату: она основывалась на непризнании Карла в качестве правящего суверена Англии. Отсюда — стремление кардинала как можно быстрее избавиться от нежеланного гостя. Будучи осведомлен о том, что Карл буквально погряз в долгах, он пообещал расплатиться с его французскими кредиторами, а выдача аванса за оружие служила доказательством серьезности его намерений. Чтобы еще больше подсластить пилюлю удаления из страны, Мазарини пообещал Карлу небольшой пансион из французской казны, а также аванс на ближайшие полгода. Взамен этого Карл принял на себя обязательство оставить Францию. Отъезд в Нидерланды был намечен на 10 июля 1654 года.