Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович

Здравый смысл Петя проявил и во время другого посещения. Один далекий знакомый напросился с визитом, но явился не один. Он привел с собой довольно потрепанного мужичишку с сальной гривой пегих волос и с узенькой худой бороденкой. Оказалось, что этот посетитель – дьякон, которого за внутрицерковное инакомыслие выгнали из прихода в Москве и сослали в Луганск, что ли. Пострадал святой отец из-за того, что написал меморандум – тогда недовольные властью писали не статьи или там опыты , но меморандумы – о разорении большевиками в тридцатых годах одной женской обители, в которой он иногда по праздникам помогал служить. И просил Петю меморандум спрятать, а при случае переправить на Запад. Тут уж Петя откровенно рассмеялся и спросил, не делают ли в его Луганске колбасу из детей. Дьякон покоробился.

– Ко мне тут подходил один человек, – пояснил Петя, – и попросил передать на радиостанцию Свобода , что в его родном городе производят такую колбаску. Но я вынужден был объяснить, что на этой радиостанции не служу…

Но случались и менее дурацкие визиты. Скажем, к Пете приходил странный человек по фамилии Альперт, который написал брошюру Как вести себя на допросе. По образованию он был инженер и работал на автобазе, проверяя техническое состояние поливальных машин перед их выходом на линию. Брошюра была очень толковая, для лучшего понимания и запоминания своих конституционных прав балбесами-неофитами, которые впервые попали в контору на допрос, все правила были сочинены и расположены так, что получался своего рода акростих, заглавные буквы образовывали что-то вроде тыква . Пете понравилась доступность и несомненная полезность этой инструкции, а также порядочный, почти академический, вид самого просветителя, он напоил дядю чаем, и расстались они дружески. Вскоре выяснилось, впрочем, что этого самого Альперта посадили-таки на три года, несмотря на его квалификацию. Причем применив ту самую знаменитую статью о распространении клеветнических измышлений , что было по-своему забавно: осужденный популяризировал как раз их собственные, советские, нормы права. Впрочем, его теория предполагала невыносимое для властей допущение, что они с бухты-барахты должны соблюдать какие-то конституционные права умников и буквалистов, вовсе не для них писанные. У них же одно право – спать возле параши.

Еще один визит оставил у Пети впечатление милое и грустное , как он сам выразился в духе нынешней женской прозы. К нему завалился один поэт и критик, парень ученый, кандидат филологических наук, которого Петя знал с молодости и которому симпатизировал. Тот был из породы чудаков, чуть не от мира сего, правдоискатель, и скажу сразу, что через год после этих событий он трагически погиб: на улице его, пребывавшего в виде не самом трезвом, сбила машина. Пришел он к Пете, так высоко себя зарекомендовавшему в мире неподцензурной отечественной словесности, с предложением организовать подпольный литературный журнал. Идея не была оригинальной, самиздатовские альманахи и журнальчики возникали то тут, то там. Чаще всего их отлавливали на первом же номере, но в Питере, скажем, несколько таких журналов держалось довольно долго. Петя крякнул, ответил уклончиво. Он вспомнил дурацкую историю, приключившуюся незадолго до этого с этим самым поэтом. Он и его товарищ по цеху, работавший в сторожке, крепко выпивши, развлекались тем, что издевались над советской властью – это было общепринятое домашнее времяпрепровождение, развлечение вроде игры в дурака, и один другого попросил написать расписку, что, мол, такой-то давно работает на ЦРУ. Что-то вроде шутливого пари и пьяного розыгрыша. Товарищ Петиного гостя такую расписку написал, тот сунул ее в портфель. В метро спьяну он натурально портфель забыл, и нашелся какой-то чистый сердцем гражданин, который портфель открыл, надеясь, возможно, чем-нибудь поживиться, увидел в нем свежий номер журнала Континент и в панике побежал на Лубянку. Где и обнаружили эту самую расписку, составленную по форме: я такой-то и такой-то даю сию расписку в том… Этого самого мнимого американского резидента дернули на допрос, но следователю хватило то ли чувства юмора, то ли здравого смысла хода делу не давать. Да и какое дело можно было пришить полупьяному дворнику-стихотворцу, освобожденному от армии по психиатрической статье. Удивительно, но его пожурили, причем так вкрадчиво, что у того мелькнула ужасная мысль – если не посадят, то наверняка упекут обратно в психушку. Однако его лишь попросили пойти вон… Так вот, зная эту историю, Петя, конечно, ни в какую с этой публикой не связался бы, быть соредактором журнала отказался, но туманно пообещал, что сейчас у него ничего готового нет, но как только напишется, так сразу же он с удовольствием станет их автором, и этот посул ни к чему не обязывал. На чем и распрощались нежно, причем при выходе гость объявил, что прямо сегодня же едет в Ленинград собирать тексты у тамошних подпольных гениев. Закончилась поездка плачевно: на обратном пути на станции Бологое поэта-книгоношу вместе с пухлым портфелем рукописей сняли с поезда, мотивировав это тем, что он подозревается в ограблении, отвели в околоток, чуть побили, портфель отобрали. И отправили восвояси…

Наконец, был еще один визит, завершивший серию посещений Пети страждущими. Далекий знакомый, симпатичнейший еврей-растеряха, добродушный толстяк, по специальности – цирковой артист оригинального жанра, посетил Петю по важному делу . А именно: с просьбой проинструктировать его и его жену, как лучше получить вызов из Израиля – Петя отчего-то и в этой области прослыл спецом. Причем жену Машу этот простодушный малый привел с собой. На фоне рохли-мужа она смотрелась роскошной красавицей, к тому же носила старинную фамилию Дубельт и не преминула намекнуть, что она наследница Натальи Николаевны по прямой. И здесь начинается совсем новая история.

Маша Дубельт обладала фигурой манекенщицы, чуть узковатой на Петин вкус, но не вовсе плоской, с некоторыми выпуклостями, и очень красивым правильным удлиненным лицом, которое портил лишь легкий астигматизм, но и это выглядело пикантно. Самого клоуна, ее мужа, толстого, добродушного и умного малого, звали отчего-то Митя, не самое популярное имя в еврейских семьях. Впрочем, Митя был из московской театральной интеллигенции, покойный его папа жил тем, что сочинял эстрадные скетчи, а мать некогда служила на радио звукорежиссером. Теперь Митя и мама, упоенно любя друг друга, жили вдвоем в коммунальной квартире в самом сердце Москвы, возле Никитской заставы, жили открытым домом, как некогда при отце. Митя был любим друзьями, остроумен, ироничен, в своем цирке он уже сделал какую-никакую карьеру, сам ставил отдельные номера, имел даже учеников в цирковом училище и из страны уезжать не собирался. Однако у него была одна слабость – русские красавицы из хороших семей. У женщин он, потливый и редковолосый, с ранним пузцом, к тому же с обожаемой еврейской мамой, которой звонил каждые полчаса, успехом не пользовался. Но, хитро играя на своем еврействе, он женился-таки в первый раз на роковой красавице, младшей из двух сестер Головиных, дочерей известного архитектора, знаменитых в богемной Москве. Обманул он ее тем, что обещал транспортировать в Вену и показывал израильский вызов. Когда выяснилось, что мама ехать не может по состоянию здоровья, а без мамы не может ехать сам Митя, возмущенная красавица плюнула ему в лицо и развелась. Петя узнал эту историю, в салоне сестер Головиных он провел не один теплый вечер и именно там, к слову, подхватил свою американку. И был свидетелем на правах своего человека бурной личной жизни сестер.