Добровольцы и ополченцы в военной организации Советского государства. 1917—1945 гг. - Алексей Юрьевич Безугольный

правило, добровольцы являлись крупными партиями, строем, часто с песнями»[483] и т. п. С некоторым удивлением они писали, что «совершенно не отмечается таких фактов, которые бывают при мобилизациях, когда провожающие родственники иногда плачут»[484]. В большинстве случаев люди приходили на сборные пункты коллективно, под предводительством секретарей парторганизаций[485], реже – директоров и иных административных работников предприятий и учреждений.

Типичное самоощущение многих добровольцев тех дней можно передать словами московского ополченца Н. Обрыньбы. В тот момент ему и его товарищам казалось, что они будут «очень большой силой», «что, стоит нам появиться на фронте – и война будет кончена, мы так и жен уговариваем… Утешаем жен, что скоро придем с победой, я своей говорю: „Не бери в эвакуацию ничего зимнего, все кончится до осени“»[486]. «Мы привыкли верить, – продолжал Н. Обрыньба, – что наше правительство знает какой-то секрет победы, и сейчас если и происходит отступление, то это стратегический ход, и не успеем мы дойти до фронта, как все будет кончено, и враг будет постыдно бежать, и полетят наши самолеты, загрохочут танки, и поскачет в бой наша конница, преследуя врага. Все будет, как в хорошем кино: враг бежит и скрывается в неизвестной дали Европы. А наши жены организованно едут в тыл, где все подготовлено и организовано, и ждут нас, закаленных в боях и возмужавших, с победой на стальных клинках…»[487]

Вербовка протекала без сбоев там, где число добровольцев покрывало спущенные сверху контрольные цифры. В этом случае парткомы и администрации предприятий могли позволить себе осуществлять тщательный отбор кандидатов. Идеальная вербовка добровольцев выглядела примерно так, как это было сделано на Комбинате твердых сплавов (Москва). В начале было собрано около шестисот заявлений добровольцев. «Были рассмотрены все заявления по списку, затем были вычеркнуты из списка все люди, которых безусловно нельзя было отпускать с производства, затем люди, на которых мы получили директиву [из военкомата] их задержать как военнообязанных, имеющих военную специальность, и, наконец, в списке, который остался, начали выбирать людей, которые по состоянию здоровья не могут быть посланы в народное ополчение. Был отобран список примерно в 120 человек, которых мы могли бы безусловно отпустить в народное ополчение. Подбирался каждый человек в отдельности… Вызывались затем начальники цехов, и с ними согласовывался вопрос: смогут ли они обойтись без этих людей…»[488] Правда, «тех, кто особенно рвался», все же отпускали[489].

Однако столь тщательный отбор скорее был редкостью. Следует понимать, что указание предельных сроков и параметров формируемых частей ставило местные власти в жесткие рамки, вследствие чего им приходилось форсировать процесс, при необходимости – прибегать к жесткому администрированию, спуская разнарядки предприятиям и учреждениям, а те, в свою очередь, выполняли план по записи добровольцев любой ценой, чаще всего прибегая к списочной записи.

Могла ли власть позволить себе отдаться стихии добровольческого порыва масс? В 1918 г. едва родившаяся советская власть, не имевшая инструментов принуждения, строила набор в Красную армию на уговорах и агитации, и это быстро завело ее в тупик. В 1941 г. зрелая командно-административная система, перед войной уже многократно апробировавшая массовые народнохозяйственные кампании по взвинчиванию энтузиазма масс и его канализированию в нужном направлении, не собиралась, да и не могла отказаться от стереотипной модели. Добровольчество нельзя было отпустить течь «по воле волн», неспешно и бесцельно. Обстоятельства требовали встраивать его в единый мощный поток. Поэтому, например, по свидетельству непосредственного участника записи в ополчение П.И. Сидорова, парткомы «без всякого разбора и спроса записывали в народное ополчение всех, стараясь выполнить наивысший процент! Между собой партийные руководители хвастают, кто сколько завербовал»[490]. Буквально вторил ему бывший начальник штаба 13-й Московской дивизии Ростокинского района полковник С.С. Мусатов: «Насколько я потом понял, просто оголили все предприятия и учреждения без исключения, не считаясь с возрастом, с состоянием здоровья и даже, по-моему, с полом – мужчин и женщин включали одинаково»[491].

Как правило, запись в ополчение была более результативной (иными словами, массовой) в крупных трудовых коллективах, где были сильны корпоративная солидарность и круговая порука. Напротив, в небольших трудовых коллективах и в неформальных группах места для индивидуальной рефлексии оставалось несколько больше и мог потребоваться некоторый нажим на потенциальных кандидатов в добровольцы: «Тут пришел указ наркома ополченцев набирать, – вспоминал бывший учащийся строительного техникума в Егорьевске А.В. Сысоев. – Мы, молодежь комсомольской организации, поговорили, добровольно никто не записывался… Было так: вызывают в военкомат. Приходим туда, там говорят: вас записали добровольцами. „Ну, раз записали, против не будем“»[492]. Глазами должностного лица и секретаря парткома одного из цехов завода «Калибр» А.А. Евсюкова, который осуществлял «добровольную мобилизацию» (именно этот термин употреблен им в интервью комиссии И.И. Минца, записанных в 1947 г.), добровольно-принудительный принцип записи на заводе выглядел следующим образом: «Очень многие первое время сами подавали заявления. Их зачисляли. А некоторых просто приходилось вызывать. Побеседуешь, после этого люди записывались. Я даже, в частности, своих двоих шуринов… сагитировал, пошли со мною. Один погиб, второй жив…»[493]

Парткомам приходилось сталкиваться с различными настроениями работников. Дневниковая запись бывшего секретаря партбюро Ленинградской конторы Госбанка В.Н. Ге красноречиво раскрывает весь риторический арсенал партийного вербовщика:

«Учреждение наше было большое, более 1200 человек. Наряду с многочисленными добровольными заявлениями (добровольными в полном смысле слова) приходилось оказывать и нажим. Райком давил на нас, а мы на свой народ. Созывали митинги, призывая к записи в народное ополчение. Проводили собрания и беседы, наконец, составляли персональные списки, и я вместе с управляющим учреждения вызывал в кабинет партбюро для индивидуальных бесед. В этих беседах на моих глазах прошли сотни людей с самыми различными настроениями. Одни твердо и решительно соглашались вступить добровольцами в народное ополчение, другие нуждались в „обработке“, третьи виляли, четвертые демагогически заявляли: „По первому вызову через военкомат пойду защищать родину, а пока подожду“ или: „Если я буду нужен государству, то меня вызовет военкомат“ и т. п.

В этих, порой тягостных, разговорах „с глазу на глаз“, как на ладони, выявлялось действительное лицо каждого. Некоторые были психологически потрясены. Я применял различные способы: и индивидуальные беседы, и групповые, и повторные, лишь бы добиться максимального вступления в народное ополчение…»[494]

Для коммунистов и комсомольцев участие в ополчении и иных добровольческих формированиях было фактически обязательным элементом партийной или комсомольской дисциплины. От них требовалось «занятие авангардной роли в этом вопросе». Это не фигура речи. Огромный нарратив свидетельствует о том, что коммунисты, особенно руководители партийных ячеек (партсекретари), не только организовывали, но, и как правило, открывали