Полцарства - Ольга Покровская

Поленившись дожидаться вечернего чая, Болек решил нагрянуть к младшей кузине Асе немедленно. Тем более что разговор с глазу на глаз всегда эффективнее, чем в присутствии свидетелей. Пусть расскажет ему о приюте и Курте всё, что знает. Заодно поглядим, во что за эти годы превратилось чудо с пушистыми волосами, набивавшее рот земляникой и переплывавшее по-собачьи лесной илистый пруд.

Через десять минут неспешной прогулки Болек уже заходил в знакомый двор. Они с отцом приезжали сюда несколько раз в году – на праздники и дни рождения, отмечаемые бабушкой Елизаветой Андреевной со старинным вкусом и широтой. Между обедом и чаем гасили свет, и в густеющих сумерках детям дозволялось устроить прятки. Вспомнился поздний вечер зимы, когда всё разгорячённое застольем семейство высыпало во двор – провожать бабушкиного старшего сына Юру и внука Болека. В действительности Юра приходился Елизавете Андреевне племянником – ребёнком сестры, которого волей судьбы ей довелось вырастить, как родного. Оттого и троюродный по крови Болек считался двоюродным.

Гурьбой шли до метро и у спуска в подземку, загородив дорогу прохожим, перецеловывались друг с другом. В вагоне маленький Болек устало задремывал. На коленях обычно лежал пакет с подарками, но теперь ему грезилось, будто он вёз от Спасёновых то шкатулку с кучей бабочек внутри, то аквариум с золотыми рыбками. Что-то крайне хрупкое и необходимое каждому ребёнку.

Выйдя на Фрунзенской, садились в автобус и ехали домой, к матери. Обычно папа доставлял его до двери, нажимал кнопку звонка и быстро спускался вниз.

Зайдя во двор, Болек остановился под липой и поднял взгляд к бабушкиному балкону. На его бортике, вертясь и притопывая, разговаривали голуби – их было штук пять. По уютной непринуждённой их болтовне хотелось предположить, что все они родственники. Родители, братья, сёстры.

Голуби на балконе подсказали Болеку, что Спасёновы остались Спасёновыми. Они не умеют жить с иголочки. Природа свободно заходит на их территорию, и они благоговеют перед вторжением. Как держаться с этими людьми? Просто, без лишней энергии и напора, доверчиво…

Номер квартиры Болек забыл, но отлично помнил расположение – второй этаж, налево. Зайдя в дверь подъезда вслед за какой-то дамой, он услышал шум голосов. Сверху гудела ссора.

Болек поднялся по лестнице и, остановившись пролётом ниже, получил возможность наблюдать за сценой с безопасного расстояния. Шумели на площадке Спасёновых.

Смешной старик, показавшийся Болеку знакомым, тщетно старался загнать в квартиру худенького подростка, вперившегося уничтожающим взглядом в соперника – белобрысого парня, явно превосходившего его по возрасту и силе.

– Лёша, ну а тебе-то как не стыдно! Взрослый человек! – задыхаясь, восклицал старик. – Пусть Паша не прав! Но зачем же о безвинных так говорить? Ему обидно!

– Да вы достали уже со своими безвинными! – крикнул парень и, красный от досады, пронёсся вниз. Болек успел отметить: его лицо, хотя и было искажено гневом, принадлежало человеку по натуре не злому, простодушному.

– А это, должно быть, Алексей? – поднявшись на площадку, спросил Болек и дал понять сочувственной улыбкой, что в данном споре он на стороне оставшихся.

Подросток кинул на неизвестного хмурый взгляд и, вырвав локоть из неловких пальцев деда, побежал вниз по лестнице.

– Вечный! – заметил Болек, проводив его взглядом. – Большинство его ровесников ярко выражают эпоху. А ваш, мне кажется, и в моём детстве был, и раньше, и вообще из советского кинематографа!

Старик поглядел через толстые линзы очков на неожиданного собеседника и взволнованно, мелким движением пальцев, пригладил на бок тощий чубчик. По этому не изменившемуся за последние двадцать лет жесту Болек узнал давнего бабушкиного приятеля и соседа.

– Илья Георгиевич! – воскликнул он с ностальгической грустью. – А вы-то узнаёте меня? Я – Болек! – И протянул старику руку.

Болек и правда отлично помнил его. В особенности те моменты, когда Илья Георгиевич с супругой гостил у бабушки на Волге, донимая семейство какой-то особенно хрупкой, осыпающейся, как осенний лес, игрой на скрипке.

– Болюшка, ох! Ну конечно! А что ж на лестнице стоим? – заволновался старик, некрепко, как-то стеснительно пожимая ладонь нежданного гостя.

К удивлению Болека, Илья Георгиевич направился не к себе, а к Спасёновым.

– А я с деточкой. Ждём, пока Ася вернётся. Вот он, ангел мой, Серафима! – объявил Илья Георгиевич, кивнув на выскочившее из комнаты пятилетнее создание с пушистыми волосами, растрёпанными в солнечный дым. На узком плечике ребёнка сидел рыжеватый грызун.

– У меня есть хомяк! Его зовут Птенец! – первой, не стесняясь чужого, сказала девочка и подняла на гостя пытливый взгляд.

– А у меня есть водные черепахи. Их никак не зовут. Они живут в бассейне с океанской водой! – парировал Болек.

Серафима развернулась так, что хомяк чуть не слетел с плеча, и убежала в комнату. По её понятиям только очень странный человек мог не дать черепахам имён.

– А я вот суп для девочек варю, ну и нам с Пашей возьму по тарелке. Слышите, как пахнет? – сконфуженно похвалился Илья Георгиевич. – Может, снимем пробу? Летом девочки сами собрали, наморозили!

На плите и правда булькал суп, не суп даже, а натуральный осенний лес – чёрный от подосиновиков, золотой от моркови с луком.

– Бабушкино всё… – заметил Болек, заходя и оглядывая прежнюю, только немного подреставрированную дубовую мебель. – Илья Георгиевич, да! Очень хочу снять пробу!

– Болюшка, а знаешь ли, что я сейчас вспомнил? – болтал кулинар, подавая гостю тарелку с великолепным варевом. – Помнишь, дорогой, как ты заставил меня взяться за диссертацию? Мы с Ниночкой как раз у Елизаветы Андреевны тогда гостили!

Болек поднял брови и уставился на старика – уж не спятил ли тот? Впрочем, через мгновение память, как добросовестный библиотекарь, подняла из хранилищ необходимый эпизод – жаркий день, голубовато-серое июльское марево, от которого даже река казалась душной, наплывающую грозу.

Шестнадцатилетний знаток человеческих чувств обнаружил Илью Георгиевича сидящим на перевёрнутой лодке, в состоянии отчаянной грусти. Тот со вздохами рассказал юному Болеку о том, что не может дольше работать в музыкальной школе под унизительным началом у наглеца-директора, надо хотя бы к пенсии самоутвердиться, отстоять своё место… Но разве есть у него на это силы, смелость?

Болек почувствовал вдохновение и взялся отрабатывать на Илье Георгиевиче приёмы из только что прочитанного пособия, кажется, на тему: как за двенадцать недель изменить судьбу.

В двенадцать недель Илья Георгиевич не уложился. Диссертация о педагогическом воздействии на человека духа музыки растянулась на годы. Он ощущал себя профессором Толкином, на ощупь продвигавшимся тропами бессмертной книги, долгие годы не знавшим, куда приведёт его труд.

Умерла Ниночка. Сын запропал в этнических экспедициях. Ничего не осталось в жизни, кроме соседей Спасёновых да голубей на балконе. И тогда, под старость, Илья Георгиевич понял, что его любовь к музыке и казавшийся необходимым «труд» были вовсе не делом жизни, а лишь её сопровождением. Волшебным аккомпанементом, под который он ссорился и мирился с женой, учил детей и делал домашние дела.