Холодный человек - Алексей Атеев

Тон ответсека был явно ерническим, и в другое время Вера дала бы ему достойную отповедь, однако сейчас она решила вести себя тише воды ниже травы…

– Я, Захар Семенович, только узнать пришла…

– Ах, узнать! Что же именно, прелестное дитя?

– Насчет работы… Как мне быть?

– Ах, насчет работы!.. Я бы тебя с удовольствием амнистировал, но дело в том, что ты уволена. Поэтому тебе нужно идти к главному.

– К главному? – переспросила Вера.

– Да, к Павлу Борисовичу. А он изволит пребывать на больничной койке.

– Неужели я его так сильно покалечила?

– На мой взгляд, не особенно, но ты же знаешь нашего шефа. Он раздул факт твоего нападения на него до гомерических размеров. Всем и каждому Павел Борисович твердит: на него напали террористы… или гангстеры, в зависимости от того, кто спрашивает о его самочувствии. Между прочим, никто, кроме сотрудников редакции, даже не знает, кто на него набросился: мужчина или женщина. Не знают даже, сколько всего было нападавших. Городской номенклатуре он толкует, что на него совершено нападение по политическим мотивам, а своим друзьям-коммерсантам – мол, пытался опубликовать весьма откровенную статью об итогах приватизации. Не дали! – Захар Семенович визгливо засмеялся.

Ответственному секретарю по фамилии Кукиш (уж не удивляйся, читатель, каких только фамилий не встретишь на просторах матушки-России) было лет шестьдесят с большим хвостиком. Похож он был на подслеповатого крота из мультфильма про Дюймовочку. Ни детей, ни тем более внуков (несмотря на его уверения) у Захара Семеновича не имелось, поскольку он был убежденным гомосексуалистом. Однако свою сексуальную ориентацию он не афишировал, как не афишировал и национальность. Хотя и то и другое являлось «секретом Полишинеля». В его советском паспорте, в пятой графе, черным по белому было написано «украинец», однако жители города, те, что постарше, хорошо помнили его отца, заведующего керосиновой лавкой, носившего фамилию Кукес. Над своим низкопоклонством перед начальством он и сам иронизировал, а слабохарактерность выдавал за доброту. В остальном же Захар Семенович был неплохим человеком и весьма опытным газетчиком.

– Так вот, Вера, если хочешь снова сесть на это место, придется тебе идти к Павлу Борисовичу в больницу и упасть ему в ноги.

– Никуда я падать не буду, – возразила Вера.

– Это я фигурально выразился, но на твоем месте упал бы в прямом смысле.

– За такую зарплату?

– Не надо, Вера! Чего же ты приперлась, если тебя деньги не устраивают?

– Где он лежит? – не вдаваясь в объяснения, спросила наша героиня.

Через пять минут она уже садилась в маршрутку, которая останавливалась как раз напротив роддома № 3, где и пребывал страдалец. Этому обстоятельству не стоит удивляться. В данном лечебном учреждении имелся платный стационар, считавшийся лучшим в Сорочинске. В нем лежали не только (и не столько) роженицы, но и вполне зрелые мужчины. Находилась здесь в основном публика, по каким-либо причинам желающая сказаться смертельно больной.

Пребывать в стенах роддома называлось в среде осведомленных лиц – «лечь на сохранение».

Вера остановилась перед дверью матового стекла, проход за которую охранял дюжий мужчина в расцвете лет, в белом халате, внимательно изучавший журнал «Playboy».

– Вы к кому? – спросил мужчина, откладывая журнал.

– К Величко, – сообщила Вера.

– Вас ждут?

Вера несколько замялась, но тут же уверенно кивнула.

Молодец в белом халате внимательно осмотрел Веру. В ответ та выдала ослепительную улыбку. Улыбка, видимо, удовлетворила молодца, поскольку он нажал какую-то кнопку, и дверь с мягким шорохом распахнулась.

– Девятая палата, в самом конце коридора, – сообщил страж.

Вера вновь призывно улыбнулась и проскользнула внутрь.

Коридор в свете невидимых ламп, чей свет отражался от только что протертого белоснежного кафеля, которым от пола до потолка были выложены стены, сверкал, как пасхальное яичко. Здесь даже запах был не заурядно больничный (смесь ароматов хлорки и прокисшей пшенной каши), а благоухало какими-то цветами, не то сиренью, не то жасмином.

Вера подошла к шикарной итальянской двери с номером девять и остановилась, словно размышляя, что делать дальше. Однако нерешительность, особенно в последнее время, была несвойственна нашей героине, и поэтому она уверенно толкнула дверь и вошла в палату.

Никогда в жизни (не считая пребывания в дурдоме) Вера не лежала в больнице, однако хорошо себе представляла убранство больничных палат. Она вспомнила мать, три года назад лечившуюся в онкологии. В палате имелось пять коек, причем одна стояла посередине. На койках пребывали страдалицы. На допотопных тумбочках навалом лежали газеты, замусоленные книги и апельсины. Тут же, у изголовий, сидели посетители. Лица у большинства были исполнены дежурной скорби, однако некоторые страдали всерьез. В палате стоял гул от голосов, но никого это не смущало. Каждый посетитель был замкнут только на своем больном и на других ходоков не обращал никакого внимания.

Здесь же все выглядело иначе. Павел Борисович возлежал на роскошной двуспальной кровати под верблюжьим одеялом в белоснежном пододеяльнике и, казалось, утомленно дремал. Приглушенно мурлыкал телевизор, под потолком бормотал кондиционер. На полу имелся коврик приятной расцветки, чтобы, значит, ножкам не было зябко, а на изящном столике стояла хрустальная ваза с белыми игольчатыми астрами.

Комфорт казался полным.

Услышав звук открывшейся двери, главный редактор отверз очи, но в первый момент Веру не узнал. Он недоуменно сложил ротик сердечком и близоруко уставился на нежданную гостью. Однако очень скоро Павел Борисович распознал в посетительнице ту, по чьей милости он и оказался на больничной койке. Глаза его начали выкатываться из орбит, ротик из сердечка трансформировался в литеру «О», и страдалец хотел уж было завопить благим матом, но подскочившая к кровати Вера нежно прикоснулась к его рту своей ладошкой.

– Тише, – пропела она. – Тише, дорогой!

Крик застыл на губах Павла Борисовича. Глаза его выпучились, как у несчастной кошки, которую вешают злые мальчишки, на узком лобике выступили капли пота, крупные, как виноградины сорта «Изабелла».

– Не нужно кричать, – вкрадчиво произнесла Вера. – Никто вас обижать не собирается. Я здесь не затем, чтобы справляться о вашем здоровье…

– Вы… Ты… Как ты посмела…

– Посмела вот. – Вера присела на стул, стоявший в изголовье кровати, и тяжко вздохнула. – Повторяю: я пришла не вымаливать прощения, не склоняться к вашим стопам в надежде на милосердие. Нет! Я пришла не затем!

Павел Борисович ошеломленно взирал на визитершу.

– А побеспокоила я вас затем, чтобы объясниться…

– Чего?!