Фальшивка - Николас Борн

В конце улицы многие дома горели, ветер раздувал пламя, оно гудело, слышался треск дерева. Черной метелью кружил пепел сгоревшей бумаги. Люди в штатском – ни одного военного – выбегали на улицу и снова бросались в дом, выносили вещи, костюмы, платья и одеяла, накинув на плечи или перебросив через руку, сундуки и холодильники тащили вдвоем. Все грузили на большие старые лимузины, крупные вещи привязывали к крыше кузова.

– Какому риску они подверглись, когда ехали сюда на машинах?

Офицер разъяснил:

– People from Saida, they must pay and tey must pay an admission, to take the se things away.[19]

Лашен кивнул. Правильно, зачем же допускать, чтобы добро сгорело? Если в домах есть убитые – сгорят. Не станут же мародеры выносить из огня трупы. В Карантине, если верить рассказам, фалангисты швыряли убитых в горящие дома. Трупы сжигали также на берегу среди скал и под всеми мостами. Хофман сфотографировал мародеров и спросил: «А ты не хочешь что-нибудь записать для памяти?» Он ответил «нет». Хофман пожал плечами, не отрываясь от видоискателя. Правильно – обычно он всегда делал заметки для памяти, даже на ходу, это было нетрудно, или сидя в машине. Но сейчас на него снова всей тяжестью навалилось чувство тщетности всего, и оно парализовало волю и лишило возможности хоть что-то сделать, даже подумать о том, чтобы что-то сделать. Не беда, попытался он оправдаться перед собой, ведь у тебя отличная память; он уповал на свою память, но на самом деле надеялся, что увиденное здесь как можно скорее забудется, сотрется, уйдет из памяти, чтобы никогда больше не возвращаться. Как хорошо ты знаешь этот паралич воли, сколько раз он одолевал тебя вслед за ощущением тщетности, как хорошо знакома тебе и полная неспособность возмутиться тем, что видишь, что удается увидеть. Ты не в состоянии сказать хоть слово против кого бы то ни было, даже против мародеров, сил у тебя не хватает даже на презрение. Ты стараешься поменьше размышлять, отбрасываешь мысли об этом. Он почувствовал, что инстинктивно избегает самой возможности таких мыслей. И завидует американским журналистам, тем «ударникам», их непрошибаемости – может, и напускной, конечно, – их умению делать дело уверенно, как подобает мужчинам, то есть сохранять деловой подход в любой, абсолютно любой ситуации.

Они вышли, джип уехал. Двум мародерам офицер приказал убраться вместе с осевшей под тяжестью груза машиной, в которую они все таскали и таскали вещи, заталкивали внутрь пучки зонтиков, латунный самовар, фен для волос. Оба с обиженными, даже оскорбленными лицами сели в машину и укатили.

В доме неподалеку раздались выстрелы, офицер оттеснил Лашена с Хофманом за угол. В том доме никого не было видно, все окна выбиты, перекосившиеся рамы болтаются на петлях. Еще несколько мародеров попрыгали в свои машины и умчались. Посреди улицы стоял на коленях человек, друз, – судя по красному, повязанному белым платком тарбушу,[20]и пытался подняться. Ранен в ногу. Его губы шевелились. Наконец он повалился набок и, опираясь на локти, пополз с мостовой в тень дома. Рядом с Лашеном и Хофманом под прикрытием стены поставили пулемет, затем осторожно придвинули его ближе к углу. Очереди длинными пунктирными линиями прошивали штукатурку стен. Через мертвую зону под окнами, низко пригнувшись к земле, перебежал молодой палестинец, бросил в окно гранату. После взрыва, когда из окон повалили дым и пыль, Лашен услышал несмолкающий жалобный вопль, ему не было конца.

Офицер покинул укрытие и стал по-арабски отдавать приказы. Группа людей в военной форме бросилась в дом, другие с разбега прыгнули в окна. Раздался выстрел, один, затем настала тишина, в которой не умолкали жалобные причитания женщины. Из дверей вышли человек со сцепленными на затылке руками и двое мальчишек, один лет шестнадцати, другой, наверное, на год младше, они тоже шли с поднятыми руками, последней – женщина с мертвым ребенком на руках. Вернее, первыми, пятясь, с автоматами наизготовку, вышли солдаты. За ними тот мужчина, он все оглядывался, старался не терять из виду женщину с ребенком. Теперь к ней подошел еще один человек, с чемоданчиком как у врача, с белой нарукавной повязкой, на которой был красный полумесяц. Женщина протянула ему ребенка, не переставая жалобно причитать. Врач послушал ребенка, но тут же убрал стетоскоп, отвернулся и пошел прочь. Женщина прижала ребенка к себе. Мужчину и старшего сына привели за угол дома, туда, где стоял пулемет на треноге. Офицер махнул солдатам, и один из них, отойдя метров на пять, повернулся и поднял автомат. «Нет!» – крикнул Лашен и обеими руками схватил офицера за плечо. Тот стряхнул руки и посмотрел на Лашена с сожалением. «Нет!» – снова крикнул Лашен, увидев, что офицер, глядя на солдата, кивнул. Потом пули ударили по двум телам – не очередь, а несколько, много, очень много одиночных выстрелов. Тела стояли у стены дома, лиц не видно. В наставшей тишине они соскользнули вниз, послышался шорох, и еще звук, похожий на глубокий выдох. Рука офицера крепко сжимала плечо Лашена, в следующую минуту перед ним возникло лицо Хофмана, и тот сказал:

– Успокойся, нельзя же терять голову. Я сделал снимки. На них все останется.

– Это хорошо, – сказал Лашен и увидел, что упавший мужчина согнул и подобрал под себя руку.

Последним движением. Больше тела не шевелились. Лашен смотрел на лицо парнишки, мягко светлевшее на булыжнике мостовой. Еще минуту назад его выражение было вполне осмысленным. Лашен смотрел на его ноги, еще минуту назад парень шел в нескольких шагах от своего отца; вот теперь, подумал он, теперь ты наконец способен ненавидеть офицера и всех этих людей.

Женщину с мертвым ребенком и вторым сыном не пускали обратно в дом. Дом горел. Женщина, словно ничего не понимая, рвалась в дом. Потом она просто стояла в стороне, прижав лицо к мертвому ребенку. Лашен подошел к ней, офицер за ним.

– Как вас зовут? – по-английски спросил Лашен женщину.

– Гораиб, – сказала она и снова принялась по-арабски умолять о чем-то.

Офицер перевел:

– Она спрашивает, куда увели ее мужа и сына, спрашивает, когда им разрешат вернуться.

Лашен изо всех сил старался сохранять спокойствие, выдержать в течение короткого мгновения присутствие этого проклятого офицера. Двое мужчин с нарукавными повязками, на которых был красный полумесяц, санитары, попытались забрать у женщины ребенка, но она не отдала, а отнять его силой санитары не решились. Женщину и второго сына отвели к грузовику, помогли забраться в кузов. Ребенка ей пока оставили.

Они вернулись за угол дома, оба трупа были уже убраны. Лашену вспомнился сон, от которого однажды проснулся среди ночи: он входит в дом, где все комнаты пусты, а на лестницах еще ничего не отделано, как будто дом не достроен. Все полы покрывает серая цементная пыль, в углу брошен кусок гофрированного картона и на нем лежит ребенок. Возле него – Грета, и ребенок, сначала он был мертвый, вдруг шевелится. Грета говорит: ребенок тяжело болен, теперь все зависит только от нас с тобой. Это маленькая девочка, Лашен впервые ее видит, впервые в жизни, но личико как будто знакомо, оно словно явилось из какого-то другого сна, и Лашен твердо знает – это его дитя. И смотрит в окно на площадь. От нее две параллельные улицы ведут к другой площади, на которой стоит большой памятник, но что это за памятник, в честь кого поставлен, в память какого события, неизвестно.