Судьба и другие аттракционы - Дмитрий Раскин

— Значит, тебе не повезло, — говорю я, — Гирэ — это серьезно. Может, даже слишком серьезно для нас.

— Ну, конечно, мы же не готовы к Контакту. — Передразнивает меня Стоя.

Гирэ жили в небольших пещерных городках, рассредоточенных по огромной территории. У них что-то вроде конфедерации городов.

У них было свое право. (Мы не успели разобраться здесь, оставили на потом. Но после того, что случится — это «потом» не наступит никогда.) Их культура оказалась настолько личностной (многое из того, что относится к гирэ, приходится объяснять языком аналогий и метафор, но это метафорой не было), но у них — внимание — не было зла. Это не только повергло всех нас в глубокое изумление, но и вызвало самые худшие подозрения. Марк, не говоря ни слова, поднял в воздух еще один зонд. Он, как и его предшественник, тоже не обнаружил ничего, кроме нас троих, слоняющихся по пустым пещерам. Дрожащими руками мы схватились за оружие и медицинскую аппаратуру.

Глубокое сканирование показало — мы психически нормальны.

Ни единому слову не верю. Гордон пытается высмеять наше расследование, и только. Неужели он не понимает — дальше меня это все равно не пойдет? И даже если б пошло. Миссис Фледчер этим не проймешь (притом, что она все поймет, разумеется). Ну а что касается Экспертного совета, так я для того и существую, чтобы ограждать его от подобного.

У них была порода дерева, гирэ обрабатывали ее своими скребками, после чего на этом материале можно было писать. (Мы назвали его книжным деревом.) В библиотеке этого городка хранились миллионы свитков. Кстати, письменность у гирэ появилась примерно так на десять тысяч лет раньше нашей.

Их язык — в нем были тысячи слов, обозначающих неведомые нам, неразличаемые нами запахи. И тысячи слов для осязательных впечатлений, переживаний — целый мир на кончике хобота гирэ. А у нас даже нет соответствующих ассоциаций. То есть нам не даются их тексты во всей полноте. Но и то, что было доступно нам, поражало.

Красота чужого. Откровение, усилие чужого, нам непонятного духа. Мне казалось, мы вплотную подошли к тому, что важнее, значимее понимания. Не знаю, конечно, но чувство было такое, что им это же в отношении нас дается как бы само собой, изначально.

Это была цивилизация созерцания. Поэзия, философия, живопись были для них не занятием и даже не смыслом жизни, а ее способом (на языке гирэ это звучит менее пафосно).

Это царство Гармонии, Целостности — мы поняли так. Но оказалось, что нет. Они из Раскола. Сознают себя отделенными от природы, от Космоса и от самих себя. Только, в отличие от нас, у них не было сладострастного наслаждения глубиной Раскола.

Эта их жажда Бытия — вот так, «напрямую», без посредничества таких вещей, как истина, смысл… как вечность и время (?!). Они как будто пытались всё это снять в самом Бытии, как в чем-то самом глубоком и безнадежном, может быть, беспощадном… Нам показалось, им дана какая-то немыслимая, недоступная для нас чистота… чего вот только? Тоски? Неудачи? Бездонности?

— Может, еще Ничто, — продолжает этот мой ряд Сури (это их философ).

— И в то же время ваше благоговение перед полнотой жизни, неисчерпаемостью бытия, — говорю я. — А мы всё это только лишь провозглашаем.

— Мы тоже, — отвечает Сури. — Полнота и неисчерпаемость из неудачи и безысходности, то ли нашей, то ли того, что превыше нас, предельно для нас.

— Вы трепетны по отношению к земным и небесным вещам, — говорю я, — но испытываете их основания, добираетесь до червоточины в них… Добиваетесь червоточины. Чем безосновнее, тем больше света, так?

— Я не об этом, — отвечает Сури, — но в общем-то, можно и так. То есть не в этом дело.

— Я, кажется, понял, — киваю я, — то есть знал всегда.

— Погоди, — останавливает меня Сури, — я не успел состроить улыбку усталой мудрости.

— Всё это мило, конечно, — начинает Марк, — но взять ваши конфликты: талант и посредственность, свобода и самодовольство «середины», среднего вкуса, мышления, взгляда (пусть не нам судить здесь), одаренность и имитация одаренности… Неужели в этом для вас то, что мы на Земле называем борьбой добра и зла?

— Наверное, — медлит Сури, — мне непривычны ваши термины. Да, наверное, и в этом тоже, — добавляет он. — Добро отличается от зла, вероятно, тем, что догадывается о собственной неправоте.

— Это, увы, совсем не про нас, — вздыхает Стоя.

— Вы выстроили себя, исходя из собственной безнадежности? — спрашивает Марк, — из самого Ничто?

— Этого нельзя знать. — Когда Сури говорит, то шевелит ушами совсем как тот тинэйджер-слон при поедании морковки, которого я видел в детстве у нас в зоопарке в Бостоне. — К тому же вряд ли это нам вообще по силам.

— Но только это и есть! — жестикулирую я. — И ничего другого, если та́к вот, на самом деле! Всё другое из этого, чтобы быть доподлинным… чтобы хоть сколько-то глубины.

— А ведь в вашем мире, — Стоя обращается к Сури, — не так уж много любви или же счастья.

— Их и не может быть много, — отвечаю я, — но они есть .

— Мы, — говорит Марк, — пытаемся пробиться к сути, к той последней (у нас на эту тему есть разные слова), вы же пробиваетесь к ее отсутствию, к невозможности… обращаете «последние ответы» в промежуточные, не столь уж значимые.

— Мы так же как и вы, — останавливает его Сури, — не знаем, зачем живем.

— Мы знаем, — вдруг сказала Стоя.

— Знание это лишь указывает на нашу ограниченность, — пожимаю плечами я.

— При всей правоте этого знания, — улыбается Марк.

— Но может быть, вам удалось насчет смысла смерти? — спросил Сури.

Мы говорили им о Земле и Космосе (слайды, фильмы, электронные книги). Рассказывали им об их планете, о них самих. Вываливали на них какие-то немыслимые горы информации. Это было упоительно. Пересказать им мир. Представляете, я говорю им о генетике.

Их реакция? Восхищение. Благоговение пред открывшимся им Миром.

Мы долго ругались друг с другом насчет: нужно ли это, вправе ли мы вообще, но как только мы начали… Я на своих занятиях (когда дошло до истории) будто пережил заново всю судьбу человечества. Этот бездумный автоматизм «заново». Я пережил ее впервые. Целые пласты формального знания вдруг оказались осмысленными, хоть сколько-то выстраданными. Что творилось с нами троими!

Да, мы понимали, что ответили им на вопросы, которые они никогда бы себе не задали. Знали, что они все равно в своем цивилизационном измерении так и останутся равными самим себе, пусть даже теперь и знают про генетический код и феномен сверхпроводимости. Но тем не менее в этом нашем истовом «просветительстве» было что-то, что не сводится к его бессмысленности.