Судьба и другие аттракционы - Дмитрий Раскин

Дальше — Марк любил Стою. Всё еще. Несмотря. Вопреки. Презирает себя за это? (Уж кто-кто, а Марк не станет упиваться болью.) Неужели это он ревнует к Сури?! Боже, во что мы вползаем сейчас! Надо, надо понять Марка. Но когда я вижу его нагловатую усмешку, я не хочу понимать и не могу жалеть. К тому же чувство такое, что он что-то задумал. (Стоя со мной не согласна.) Будет ли что-то страшное или не очень? Но в любом случае получится мерзко. Ясно одно, все это не кончится просто так, само собою не рассосется.

Что касается Сури? Абстрагируясь, конечно же, от пошлых намеков Марка… но я видел, что Стоя смущена. Чем вот только? Это не любовь (куда нас несет!), но и не дружба только… Это предел, что больше всех нас и не по силам нам. И чувство здесь из предела… Я так попытался объяснить все это себе тогда.

Сури любил гулять в эту пору. Белые цветы яржи́ — их аромат в холодном воздухе ночи. Ночью вещь становится равной мысли о вещи. Ночью явственен тот кровоток, что общий для вещи и неба — мощь этих вен всегда завораживала Сури. Он знает, что ночь стирает подробности в пользу сути — всегда знал. Но сейчас он понял, суть — это тоже «подробность». Только вот чего? Той последней Всецелостности, которой нет. И эта ее невозможность дает вещам и сути вещей, и сути того, что над вещью что-то, быть может, самое важное, главное, пусть даже неприподъемное для них, их страшащее. Определяет их участь и меру, и судьбу. Здесь смешно, неуместно о смысле. Здесь только о жизни-и-смерти. Не обольщаясь насчет Бытия. Не обольщаясь насчет Ничто.

Несколько теней мелькнуло во тьме или же это ему показалось?

Мы мыслим космос — мыслим непостижимое, немыслимое. Здесь конец, и начало, и безысходность.

Опять какое-то движение в высоких травах.

Наши истины хоть как-то делают это посильным для нас. Но воздух мы пьем из зазора между собою и истиной. И свет к нам идет из зазора между нашей истиной и немыслимым. В нашей доле только зазор?!

Что не дается нам? Мы в общем-то знаем. А что не дано, не дается истине?

Крик. Его никогда не слышал Сури. Ясно только, что это крик живого существа, множества существ. Он шел из высокой травы и с окраины леса. В этом крике угроза и уверенность в своем праве, и предвкушение победы, и радость.

Существа поднимались из травы, выходили из леса. У них был огонь. Много огня. Существа шли на задних лапах. Сейчас опустятся. Они поднялись, чтобы лучше разглядеть Сури? Но они не опускались. В передних лапах они держали факелы и какие-то длинные палки. Сури вдруг понял: они ходят почти так же, как пришельцы с Земли, но на них нет скафандров, как в тот день, когда земляне впервые вышли из своего корабля. Они были покрыты шерстью. Но это не их шерсть. Это снято с животных. Сури ужаснулся абсурду того, что видел сейчас. Существа кричали — их крик возрастал. Они, казалось, вдохновлялись своим криком. Существа хотели убивать и радовались. Они любили смерть, предвкушали ее, упивались ею.

В Сури кинули несколько палок. Палки были легкими, но их удары вдруг оказались ужасными. Ударив, палки (только три из них попали в Сури) не отскочили, а вонзились в тело, причиняя чудовищную боль. Побежала кровь. Он сорвал хоботом одну, застрявшую в лопатке, но тут же в него полетели новые. Брошенный факел обжег его бок и упал на землю. Казалось, лес и травы перешли на сторону этих существ. Это лес теперь метал в него палки, луг бросал в него факелы. Лес и луг, что знали Сури с самого детства, как знали его родителей и родителей их родителей.

Крик перешел в страшный рев и грохот. Существа стучали по каким-то предметам, пытаясь оглушить, свести с ума Сури.

Он уворачивался как мог от летящих в него орудий смерти. Они тыкали ему в глаза огнем, били, пытаясь попасть в живот и в анус. Они знали, где у него самая тонкая кожа. Они умели убивать гирэ.

Сури понял, что его куда-то гонят. С ревом повернулся на них, вложил всю мощь своих мышц в бросок. Цепь преследователей тут же распалась. Неужели всё? Свобода! Он прорвался. Испугал их. Страшная боль лишила на миг дыхания, растянула донельзя миг — ему чуть не перебили коленку задней ноги громадной дубиной. Какие-то крючья вцепились в круп. Его тянули вниз, пытаясь повалить на землю, и кололи своими палками.

В неимоверном судорожном усилии он вырвался куда-то вбок. Оставил на крючьях, на этих искусственных костяных когтях, которых нет, и не может быть ни у одного животного, клочья своего мяса.

Он бежал. Теперь уже не разбирая куда. Лишь бы только бежать, оторваться от них, оставить позади их летающие палки, их захлебывающиеся от злости и счастья крики.

Сколько длилось это? Он то терял силы, то усилием воли возвращал их вновь. То убегал, то бросался на своих убийц. Они всякий раз уклонялись от его ног и бивней, не хотели рисковать.

Сколько раз был уверен, что всё — он спасся. Но всё начиналось заново — палки и факелы. Ужас и боль.

Вот он уже не чувствует своей левой передней ноги, а его правый глаз залит кровью. Из пробитого легкого выходит на выдохе какой-то подленький свист — «ты уже сдался, ты сейчас ляжешь». Изо рта и хобота идет кровавая пена. Он ненавидит свое бездарное тело, что причиняет ему такие страдания. Он ненавидит себя за то, что не может остановить эту спятившую реальность.

Эта смесь бессилия, ярости, непонимания. Он знает только, что начинается новое , и оно будет не просто ужасно или бессмысленно — в нем не станет души.

Чем меньше у него остается сил, тем чаще они попадают. В их криках столько азарта и радости. Это гимн их бытия? Своим чутким ухом он улавливает прапоэзию этого нового. Он потрясен. Это рождение их духа?! Утверждение его правоты?!

Он знает, ему не спастись. Но надо дать бой. Что они хотят доказать его убийством? Космос научил его равнодушию к смерти. Но он не знал, что смерть будет такой глумливой. Ну, так что же! Они хотят отменить, сделать несуществующим всё, во что он верил и во что не-верил? Сделать не существовавшей никогда его любовь к Айешке? Они начинают свой новый мир — мир смерти… В нем, наверное, будут свои смыслы и откровения. Но не будет уже никогда чистоты, незамутненности смерти.

Из разрыва в брюшине вываливаются кишки. Он пытается затолкать их хоботом обратно, чтобы не мешали бою. Он прижался задом к скале, надо обезопасить тыл, дать опору телу. Он не должен упасть раньше времени. Вот, теперь он готов. Уже рассвет. Первая полоса света пошла по пространству. Они подходят.

Есть вещи, что не отменяются собственным исчезновением без следа. Все это не интересует его убийц. То, ради чего он жил… и сама неудача его мышления — а ведь он неудачник, нелепый в этой своей попытке постижения, углубления Бытия… Ему вдруг открылась, далась чистота неотменяемости .

Его сбил с ног удар сверху. Удар был красного цвета и вкуса его внутренностей. Большой валун, отскочив от него, прокатился вперед и чуть не убил одного из убийц. С вершины скалы победные крики. Там, на вершине они обнимались от счастья. «Пришельцы с Земли остановят их», — мелькнуло в мозгу у Сури.