Крайности Грузии. В поисках сокровищ Страны волков - Алексей Бобровников

Дом был старый, построенный на горе и как бы врытый в нее; одноэтажный, если не принимать в расчет чердак, куда я и перебрался вопреки протестам хозяев.

Главным помещением жилища была кухня, оснащенная старинной металлической печкой, которая топилась дровами. Пустые оконные проемы завешены коврами, поэтому в любое время суток здесь царит полумрак.

Дом полон детей: смешливой, голосистой, слезливой оравой 2– 4-летних мальчишек и девчонок.

Пожилая женщина трудилась у печки, а несколько молодых сидели за столом и, не отягощенные домашними хлопотами, о чем-то весело болтали.

В царстве матриархата, где я очутился, было только двое мужчин. Они старались не появляться на кухне одновременно с женским составом.

Главой семьи явно была старуха. Впрочем, называть ее старухой неверно. Ничего дряхлого не было в этой седой, крупной, живой и улыбчивой женщине лет 60–75 (в Грузии угадать возраст мужчин или женщин так же сложно, как иногда в Таиланде отгадать их пол). Прародительница клана по очереди представила всех присутствующих.

Большинство из них она, то ли по причине избытка материнской любви, то ли из-за скудного запаса русских слов, называла своими детьми. Однако после некоторых уточнений («это тоже мой сын, он муж моей дочки») стало понятно, кто есть кто.

«Вы – Бурдули?» – спросил я мужчину, пригласившего меня в дом и оказавшегося «мужем дочки».

«Нет. Я – Надирадзе», – ответил он.

«Мы – Бурдули!» – провозгласила его жена.

«А они? – поинтересовался я, указывая на младшее поколение, резвившееся под ногами. – Они ведь – Надирадзе?»

Вопрос был провокационный, но я только потом понял, насколько.

«Ара! Ара! – воскликнула жена. – Нет-нет! Они – Бурдули!»

Муж поспешил перевести разговор на другую тему, и я не стал больше касаться дилеммы, судя по всему, давно разрешенной не в пользу мужской половины.

Возможно, в каких-то других краях человек, берущий себе в жены женщину из клана Бурдули, и считается представителем древнего и по всем параметрам архидостойного рода, однако здесь, в поселке Млета, нет фамилии весомее.

Будь он представителем царского рода Багратиони, возможно, жена не была бы столь категорична в желании передать девичью фамилию своим детям. Возможно, но не очевидно.

Aut Burduli aut nihil – быть Бурдули или никем, так в данном случае можно перефразировать древнюю латинскую пословицу.

Семья напоминала матриархальные общества, существовавшие в XIII веке на острове Суматра. Важнейшей социальной единицей там считалась семья «сапаруи», что означает «плоды одного чрева». Ядро составляли родственники по женской линии, происходившие от одной прабабки. Пришлая часть – это мужья, принимавшие определенное участие в жизни «сапаруи», но не имевшие прав на нажитое добро. При разводе в такой семье все имущество, а также дети оставались в клане жены, а мужчина возвращался в дом матери.

Фактически абсолютным правом собственности на землю и имущество обладали только женщины.

Нечто подобное я увидел и в Млета: местные жители, принадлежащие к другим фамилиям, не только принимают это неравенство как должное, но и часто культивируют легенду о могуществе рода Бурдули паче самих бурдульцев.

Вот что рассказал Нико Надирадзе, женившийся на представительнице славного мтеульского клана.

«Ты слышал легенду о 300 арагвийцах?» – спросил он.

«Нет, ничего о них не знаю», – ответил я, заподозрив, что сюжет, который сейчас услышу, мне давно знаком.

И действительно, Нико почти слово в слово передал грузинский пересказ истории о трехстах спартанцах, с той лишь разницей, что дело происходило в горах Кавказа на реке Арагви, протекающей неподалеку[9].

«Так вот, из этих трехсот арагвийцев где-то человек 160 были Бурдули… Ну, может быть 170», – уточнил Нико, украдкой взглянув на жену.

Во всех сферах жизни села Млета фамилия моих хозяев считается главенствующей, но в одной из них это выражается особенно явно. На празднике Ломисоба только человек из этого клана, причем не всякий, а непременно избранный самим старейшиной (естественно, тоже одним из Бурдули) становится главным действующим лицом в предстоящем ритуале.

Утром, около 5-ти, меня разбудил один из гостей дома. «Алекс, собирайся! Мы идем на Ломиси!»

У меня был выбор – остаться внизу и быть свидетелем массового убийства баранов и гуляния многотысячной толпы или подняться на гору к церкви и наблюдать тот же сюжет, но в исполнении самых заядлых приверженцев культа.

«А наверху будет много баранов?» – на всякий случай спросил я.

«Много», – последовал ответ.

«А внизу?»

«Ой, много» – сказал собеседник. Не то чтобы мне доставлял удовольствие вид крови. Я отношусь к убийству животных так же, как к выращиванию и сбору урожая – природе, вероятно, было бы значительно проще без «двуногих бескрылых птиц», как назвал нас Диоген, но коль скоро Homo Sapiens уже появились на этой планете такими, как есть – всеядными и предприимчивыми, – интересно наблюдать за всеми проявлениями и поведением нашего вида.

В день праздника то ли в честь мифического быка Ломи, то ли силача Ломиси, то ли самого покровителя всех грузин Святого Георгия, прихожане съедают около полутора тысяч баранов и овец. Каждая прибывшая семья считает своим долгом принести в жертву животное; поэтому в канун праздника я встречал на дороге десятки пастухов со стадами, спешащими в Млета на предстоящее торжество.

Вместе с несколькими представителями клана Бурдули мы взбирались на гору Ломиси в предрассветной мгле.

Толпа паломников становилась все больше. Конные и пешие, с баранами и без; сельские жители и горожане; женщины (смешливые и серьезные, по-старушечьи траурные или одетые в цветастые костюмы) рыжие, черноволосые, выкрашенные хной, тщательно завитые и живописно растрепанные, и мужчины (спокойные, полные достоинства и еле держащиеся на ногах; запыхавшиеся обжоры, тянущие в гору свое избалованное тело, а вслед за ним – и сопротивляющееся животное); юродивые (босоногие с растрепанными бородами и ищущими взглядами, пришедшие на гору то ли за благословением, то ли за причитающейся долей угощения) – все они были чрезвычайно добродушны и предвкушали чудесный праздник.