Поезд пишет пароходу - Анна Лихтикман

— Эдуард Кантор, — вдруг сказал я. — Таких, наверное, тысяча найдется, но тот, что мне нужен, — родом из Кишинева. Примерно пятьдесят семь лет. Работал конструктором на заводе в Перми, потом уехал куда-то в Прибалтику вроде, потом — в Израиль. Ну как, слабо?

Поворот стула, мгновенный хищный выброс невидимого языка куда-то туда, в мировое пространство, затем росчерк ручки, и вот у меня в руках желтый квадратик с адресом.

— «Улица Афарсемон, 58, квартира 21. Раанана», — прочел я вслух. — Этого не может быть!

— Почему? — она отодрала наконец ленту и уставилась на меня.

— Потому что это невозможно найти так быстро.

Она пожала плечами:

— Этот Э-ду-ард — твой родственник? Ну хочешь, я поищу помедленнее? Но учти, результат будет тот же.

Желтый квадратик с адресом отца пролежал у меня в столе несколько месяцев, но в конце концов я решился.

…

Э-ду-ард, какое же тяжелое имя. Как неудобно было произносить его каждый раз — словно кубик Рубика крутишь туда-сюда. Я не мог называть его папой или отцом, так что в конце концов вылупилось «ты». С Милой было намного легче. Я сразу понял, что она не «та женщина», которая околдовала когда-то отца запахом корицы, и мог не чувствовать себя предателем. Она была офтальмологом и, узнав, что я целыми днями сижу за компьютером, даже настояла, чтобы я пришел к ней на прием. Там, на столе, стояла сложная конструкция, похожая на средневековые пыточные приспособления. На этом устройстве, кажется, проверялось глазное дно. Я послушно вставил подбородок в специальную чашечку, Мила закрепила обруч, придерживающий лоб, потом опустила на глаза тяжелую рамку, куда вставлялись линзы — голова теперь была надежно упакована, словно хрустальное яйцо, которое собирались перевозить в тряском грузовике, и я ощутил неожиданный комфорт. Она пододвинула свой стул, и вдруг прямо передо мной возникло ее лицо — огромное и белое. Ее нос и губы выглядели как незнакомые предметы. Особенно странно почему-то отсюда смотрелись уши. Люди, когда они так сближают лица, обязаны либо целоваться, либо… я глупо заулыбался.

— Хочется взять меня за уши и потянуть туда-сюда? — спросила она, смеясь.

— Да. Откуда вы знаете?!

— Так говорят некоторые. Погоди-ка, я посмотрю правый.

Мое зрение оказалось вполне приличным.

Так в моей жизни появились отец, Мила и их сын, Арик — вундеркинд, который уже второй год учился в Америке по программе для одаренных старшеклассников. Удивительно, что острый человечек, курящий на молу, никуда при этом не исчез. Он никак не связывался с медлительным программистом Эдуардом, делающим в своей квартире бесконечный ремонт.

…

Я ночевал у них, и мне приснилось, что она жива, что я встречаю ее на улице. На ней модная юбка колоколом, из тех, что появились недавно. В руках — необычная узкая черная книга, присмотревшись, я вижу, что это меню из знакомого кафе. Этого не может быть, — говорю я, — я ведь помню, ты умерла.

— Так бывает, бывает… — отвечает она и объясняет, что существуют дополнительные условия, при которых такое возможно (она произносит длинное слово, не то медицинский термин, не то просто невнятную канцелярщину — тогда, во сне, слово казалось наполненным смыслом). Мало-помалу я начинаю ей верить, только удивляюсь, что мог не знать таких важных и при этом известных всем вещей. Я продолжаю выспрашивать:

— «Врачи тебя тогда оживили? Завели сердце? И тут же мне становится стыдно своей мелочности. Она здесь, это несомненно, — я чувствую ее запах. И тогда я плачу. Я хочу поскорее увести ее в нашу квартирку, состоящую из лестниц, только боюсь, что она скажет — ей туда нельзя, но она легко соглашается. Мы идем домой по белому слепящему городу. Тротуары отражают солнце, как рыбья чешуя. Наконец мы заходим в темный подъезд, начинаем подниматься по ступенькам, и вдруг что-то бросается мне под ноги. Крыса? Кошка? В страхе я отбрасываю это ногой, явственно чувствуя чей-то раздутый бок. Слышен стук — это падает на пол остывающая грелка, которую отец дал мне перед сном. С соседней кровати слышится дыхание Арика, который приехал к родителям на каникулы.

Потом я сидел на кухне и смотрел, как закипевший чайник выдыхает облачко пара на стену, покрытую черным кафелем, и как влажное озерцо постепенно съеживается и исчезает.

— Ты почему не спишь? — Отец стоял в дверях и беззащитно щурился от яркого света. Он был в трусах и майке. Я не знал, что ответить, поэтому просто кивнул ему. — А давай-ка я тоже с тобой чаю, сейчас. Только штаны надену.

Он уже ушел было одеваться, но тут же возвратился.

— Прости, а можно тебя попросить?

— Да, конечно. Что?

— Посмотри, пожалуйста, мою ногу. Я, понимаешь, в зеркале не вижу, там темно, а без зеркала разглядеть не могу, — он смутился. — Мне живот мешает. Заслоняет.

Он поставил на табуретку ногу, она была удивительно детская, пухлая, с голубыми прожилками.

— Там сосуды, видишь, пятном таким, розочкой? Оно синее или бурое?

— Синее.

Он почему-то обрадовался:

— Раз так, сейчас оденусь — и выпьем! Милке только не говори, что я спрашивал. — Он вернулся в спортивных штанах и с двумя фужерами, достал из холодильника бутылку.

— Как твой ремонт? — спросил я, отпив пару глотков.

— Думаю еще одну антресоль здесь сделать. У нас на старой квартире была огромная. Мы туда все складывали. Она шла почти по всему потолку. Когда загружаешь, так проталкиваешь вещи шваброй, а доставать потом как, знаешь?

— Нет. А как?

— Ребенком!

Вино было хорошее, но я почувствовал, что, когда глотаю, у меня покалывает в горле, словно ангина начинается.

— Рассказать, как это делалось? — продолжал отец. — Мы Арика туда подсаживали, на антресоль, и он полз. Полз, бедняга, в темноте. Там даже на четвереньки не встать. Но он молодец. Координация, все такое.

Он наполнил мой бокал снова, теперь мне было тепло и весело. Показалось, что у розетки в стене смешная рожица, а ромашки на кухонной клеенке складываются в мандалу, о чем я, конечно же, сообщил отцу.

Мандала?! На клеенке?! Ну ты хорош уже! Вот что значит человек искусства, чего только вы не видите! А хочешь, я тебе покажу мандалу? — Он ушел куда-то и вернулся с большим пакетом из «Машбира»[11].