Дар психотерапии - Ирвин Д. Ялом

Другие же демонстрировали столь мало заботы о самих себе, словно не заслуживали ни красоты, ни удобства. Один пациент, к моему великому удивлению, оказался тезавратором сотен старых журналов и телефонных книг, кучами разбросанных по всему дому — факт, о котором я бы никогда не узнал иным образом. Пациентка одного из моих студентов, которая также была тезавратором, в конце концов, после двух лет терапии согласилась на посещение терапевта с такими словами: «Вы должны пообещать мне, что не будете кричать». Ее замечание свидетельствует о том, что разрешение на посещение стало сигналом, показывающим, что она искренне начала процесс изменения.

Домашние визиты являются значительными событиями, и я не намереваюсь утверждать, что начинающие терапевты легко предпринимают такой шаг. Сначала нужно создавать границы и уважать их, но когда того требует ситуация, мы должны быть готовы к тому, чтобы легко приспосабливаться, быть созидательными и индивидуализированными в предлагаемой нами терапии. С другой стороны, однако, интересно, почему традиция домашнего посещения, столь распространенная в здравоохранении, сейчас кажется дерзкой и рискованной. Я рад, что происходят изменения — начиная с семейных терапевтов, которые гораздо чаще назначают сеансы в домах своих пациентов.

В вышеописанном эксперименте, когда мы с пациенткой записывали наши взгляды на каждый терапевтический сеанс, я узнал, что мы помнили и оценивали разные аспекты этого процесса. Я дорожил моими интеллектуальными объяснениями, а на нее они не оказывали никакого влияния. Она же ценила мельчайшие личные действия, относящиеся к нашим взаимоотношениям. Большинство из опубликованных рассказов о психотерапии «из первых рук» указывают на некоторое противоречие: терапевты придают гораздо большее значение интерпретации и инсайтам, чем пациенты. Мы, терапевты, слишком переоцениваем содержание интеллектуальной охоты за сокровищами; так случилось с самого начала, когда Фрейд привел нас к неудачному старту двумя своими притягательными, но обманчивыми метафорами.

Первая состояла в образе терапевта-археолога, кропотливо чистящего щеткой пыль погребенных воспоминаний с тем, чтобы открыть правду — что же на самом деле происходило в юные годы пациента: изначальные травмы, изначальное место, базовые события. Вторая метафора — это образ «головоломки». Нужно найти только последний утраченный фрагмент, полагал Фрейд, и тогда вся «головоломка» будет разгадана. Многие его истории дел читаются как тайны, и читатели настойчиво продвигаются вперед, предвидя колоритную развязку, в которой все загадки найдут свое разрешение.

Естественно, наш энтузиазм в интеллектуальной охоте передается нашим пациентам, и мы наблюдаем или представляем их озарения, вызванные нашими интерпретациями. Ницше писал: «Мы даже представляем, как выражение лица того, с кем мы разговариваем, совпадает с блестящей мыслью, которую, как нам кажется, мы высказали». Фрейд безболезненно скрыл свой энтузиазм в отношении интеллектуальных решений. Не один из его бывших пациентов описывал привычку Фрейда подходить к коробке «победных сигар», дабы отметить особенно проницательную интерпретацию. И популярные средства массовой информации в течение длительного времени представляли этот ошибочный взгляд на терапию общественности. Голливуд достаточно характерно изображает психотерапевтов, которые преодолевают многие препятствия, следуют по неверным следам, преодолевают похоть и опасности, чтобы прийти, в конце концов, к невероятно проясняющему и спасительному инсайту.

Я не хочу сказать, что интеллектуальное предприятие не имеет никакого значения. Как раз напротив, но вовсе не потому, почему мы думаем. Мы желаем удобства абсолютной истины, ибо не в состоянии вынести безысходного отчаяния непостоянной действительности. По словам Ницше: «Истина — иллюзия, без которой некоторые виды просто не выжили бы». Миропомазанные, какими мы являемся, с врожденной необходимостью искать решения, наполняться гештальтом, мы цепко держимся за веру в то, что объяснение, некое объяснение, в принципе, возможно. Оно делает мир приемлемым, помазывая нас неким чувством контроля и власти.

Но имеет значение не содержание интеллектуального сокровища, но сама охота, которая сопряжена с задачей совершенной терапии, предлагающей нечто каждому участнику: пациенты наслаждаются вниманием, уделяемым самому подробному описанию их жизни, а терапевт очарован процессом решения загадки чьей-либо жизни. Красота этого состоит в том, что процесс охоты держит пациента и терапевта тесно связанными, пока прорастает настоящий фактор изменения — терапевтические отношения.

На практике невероятная сложность лежит в звене между интеллектуальным проектом и отношениями «терапевт — пациент». Чем больше терапевты узнают о жизни пациента, его прошлом и настоящем, тем больше они внедряются в нее и становятся близкими и более благожелательными свидетелями. Кроме того, многие интерпретации эксплицитно направлены на улучшение отношений «терапевт — пациент» — повторно терапевты концентрируются на обнаружении и объяснении препятствий, блокирующих встречи между ними и их пациентами.

На самом фундаментальном уровне отношение между инсайтом и изменением остается загадкой. Хотя мы как должное воспринимаем то, что инсайт ведет к изменению, эта последовательность никоим образом не установлена эмпирическим путем. На самом деле, очень многие опытные, внимательные психоаналитики подняли вопрос о том, что возможна обратная последовательность — иными словами, что инсайт следует за изменением, нежели предшествует ему.

И, наконец, держите в уме афоризм Ницше: «Нет истины, есть только интерпретация». Потому, даже если мы предлагаем некий элегантно упакованный инсайт экстраординарного, мы должны осознавать, что это конструкт, одно из объяснений, а не единственно возможное объяснение.

Рассмотрим отчаявшуюся вдову, которая не могла справиться со своим одиночеством и отсутствием пары, но, тем не менее, противилась любому потенциально новому отношению с мужчиной. Почему? За несколько месяцев исследования мы пришли к нескольким объяснениям:

— она опасалась того, что проклята. Каждого мужчину, которого она любила, постигла безвременная кончина. Она избегала близости для того, чтобы защитить мужчину от ее плохой кармы;

— она опасалась, что если мужчина станет слишком близок с ней, он сможет рассмотреть ее и обнаружить ее глубокую безнравственность, бесстыдство и всепожирающую ярость;

— если она действительно позволила бы себе полюбить другого, это стало бы окончательным признанием того, что ее муж на самом деле умер;

— любовь к другому мужчине представляла бы собой предательство: означала бы, что ее любовь к мужу не была столь глубокой, как ей казалось;

— она пережила слишком много утрат и не могла бы смириться еще с одной. Мужчины были слишком слабыми; каждый раз, когда она смотрела на очередного мужчину, она видела череп, мерцающий под его кожей, и ее одолевали мысли о том, что скоро он станет мешком сухих костей;

— она никак не могла смириться со своим бессилием. Порой, когда муж сердился на нее, она была опустошена его злостью. Она была решительно настроена, чтобы это никогда больше не повторилось, никогда не давать никому такой власти над собой;