Женщина с Марса. Искусство жить собой - Ольга Нечаева

Но время сейчас другое, детоцентричное. И детям сейчас интересны другие вещи. Вместо лазания по стройкам они строят в Minecraft, вместо болтовни в подъезде болтают в WhatsApp и вместо казаков-разбойников играют в Fortnite. И все, что интересно детям, теперь считается токсичным злом.

И теперь «достаточно хороший родитель» более не может дать детям свободу и автономию. Он обязан контролировать, отбирать, ставить запреты и препятствия, торговаться, ловить за руку и всяческими другими способами влезать в жизнь ребенка. Если следовать расхожему представлению о добродетели, то после школы я обязана вступить в борьбу с детьми, не допуская их к тому, что им интересно.

Это как если бы в 1985-м моя мама не приходила с работы в 19:00, а нависала бы надо мной сразу после школы и говорила: «Оля, на книжку даю тебе 45 минут, ставлю таймер, а то испортишь глаза», «Оля, нельзя есть в постели: это нарушение пищевого поведения», «Оля, нельзя бегать и лазить по деревьям: вырастешь глупой и станешь дворником», «Оля, ты уже час гуляешь во дворе, это вредно, испортишь мозг», «Оля, что за тупость эти ваши вышибалы и казаки-разбойники! Лучше займись гаммами».

И это не только достаточно сомнительная радость детства, это еще и сомнительная радость родительства. А я совершенно не хочу быть своим детям надсмотрщиком и массовиком-затейником по совместительству.

Да, наверняка в виртуальном мире полно опасностей, вреда, и кому-то это может испортить жизнь. Точно так же, как в подъездах и дворах нашего детства было полно опасностей, вреда, и кому-то это испортило жизнь. Страх, что ребенок вырастет в зависимого геймера сравним со страхом, что он вырастет спившимся дворником.

И я, точно так же испытывая постоянное чувство страха и вины, которое заботливо пестуется общественным неврозом – дескать, «дети уйдут в виртуальный мир» (что бы это ни значило), – тем не менее интуитивно чувствую, что жизнь, наполненная системой запретов и контроля, еще страшнее.

Меня растили по принципу «У детей своя жизнь», и я ращу так же. Я верю в чудесный дар независимости и самостоятельности. Моменты сосредоточенности ребенка для меня абсолютно святы. Я оберегаю их границы: я с младенчества спрашивала детей, можно ли их взять на руки, можно ли взять игрушку. Не лезу в их личное пространство без спроса, даю им самим разобраться, попробовать, справиться. Считаю, что научиться быть наедине с собой и размышлять для ребенка важнее, чем быть плотно загруженным развивающими занятиями. Оставляю их в покое. Даю им переживать конфликт и тщетность. Быть в кризисе.

Я даю детям сбываться.

Если растить детей с учетом теории привязанности, часто задаешься вопросом: а вот если я скажу так, то нарушаю привязанность?

Где этот баланс между своими границами и границами ребенка?

Где этот баланс между заботой альфы и авторитаризмом?

Где баланс между уважением к потребностям ребенка и уважением к потребностям семьи и родителя?

Где крик – выражение чувств, а где – эмоциональное насилие?

Я не берусь ответить на это для всех, иначе бы не писались сотни книг. Я расскажу, как нахожу для себя эту точку.

Эта точка – люблю ли я ребенка в этот момент.

«Люблю» не в плане эмоциональненького ути-пуси, а в плане взрослой любви, преданности, принятия.

Если люблю – то все ничего.

Если не люблю, то даже мелочь, даже взгляд, даже вроде правильные слова ранят.

Слова и действия, конечно, важны, но гораздо важнее внутреннее состояние, в котором они произносятся или совершаются. В каком я сейчас состоянии: силы или слабости?

Сила – это позиция ответственности. Поиска решений, готовности с открытым забралом встречать сложности и конфликты, искать выход, принимать чувства. Человек в позиции силы не мелочен, прощает, благороден по отношению к слабостям окружающих, не боится потерять лицо, первым идет на сближение, внимателен, способен принимать на себя боль и проблемы, у него большой ресурс.

Слабость – это позиция жертвы. Человек в такой позиции склонен винить (себя и других), полон страхов, закрыт, ресурса у него не хватает, поэтому он боится растерять крохи, держит лицо, требует правоты, не доверяет, сфокусирован на себе и из-за этой эгоцентричности не готов вкладываться, рисковать, пробовать, конфликтовать.

Когда внутренне сильный родитель конфликтует с ребенком, он в этот момент сфокусирован на ребенке, думает о нем, пытается решить очередную проблему, рискует, пробуя разные подходы, спокойно относится к проигрышу, прощает себя и ребенка. Он как бы с ребенком, в отношениях, ищет решения. И слова, и действия такого родителя дети принимают, понимают и учатся в них жить, не всегда соглашаясь, но не травмируясь. И даже если такой родитель в сердцах выгонит из комнаты или скажет что-то неуставное, ребенок не воспримет это как шантаж лишением любви. Потому что родитель в этот момент любовь не отнимает, а дает. Он вкладывается в ситуацию, открывается, рискует, смотрит, пробует, идет на контакт.

А когда слабый родитель конфликтует, он боится потерять авторитет, боится проиграть, поэтому вынужден додавливать и применять методы, боится потерять лицо, поэтому не считает себя неправым и не признается в этом. Его ресурс и возможности ограничены, конфликт его страшит, он одновременно пытается ребенка сломать и заслужить его похвалу или понимание. Он манипулирует и наказывает эмоциональное сопротивление. Он не с ребенком, он сейчас работает с неким объектом, который должен выдать поведение и эмоции, нужные родителю.

Восприятие ребенка как объекта и есть нелюбовь. Ребенка как личность даже не видят – вместо него видят трехлетнее существо, которое по норме должно. А где этот Петя или Сережа сейчас – его нет, его забыли, он невидимка, никто про него ничего не знает, не помнит, не слышит.

Мой камертон – реакция ребенка. Пока ребенок со мной «конфликтует»: отказывается, договаривается, реагирует – значит, мы с ним. Он учится у меня, я у него. Мы ошибаемся и прощаем друг друга. Мы в круге силы и любви. Ссоримся и миримся, отстаивая каждый себя и стремясь друг к другу снова.

Как только ребенок замыкается, боится, замолкает, бросается в страхе: «Мама-а-а», – значит, он испугался нелюбви. Значит, я в этот момент его не любила, объективировала, и он почувствовал, что его не видят, что его нет, – и испугался. Значит, я оказалась в позиции слабости и мне нужно срочно из нее выходить. Потому что в ней холодный взгляд более травматичен, чем крик в позиции силы. Травматичны не конкретные слова, травматична нелюбовь.

«Методы воспитания» – это нелюбовь.

Много лет назад я получила такой комментарий к одной из своих статей. До сих пор, когда перечитываю его, я грущу. «Я считаю, что любовь – это плата за что-либо. Любить хулигана никто не будет. Если ребенок ведет себя хорошо и слушается, значит, будут мамина любовь и дружба. Нет – значит, иди гуляй. А так дитя с пеленок усвоит, что все равно эта дура меня любит, значит, можно все и ничего мне за это не будет. В данном случае и страх должен присутствовать. Если я провинюсь или буду баловаться, мама просто не заберет меня из садика, бросит, отдаст, да просто выгонит из дома и все. Зависимость хорошего поведения и платы за это. Растить в тепличных условиях мужика, который должен в окопе на голой земле спать и есть армейскую кашу, выживать в нечеловеческих условиях и терпеть сложности, нельзя. Любовь – это не для мужика. Жестко. Но результат – крепкий и стойкий мужик, который не сопли жует, а действует, всегда впереди. У нас уже в четыре года армейская муштра. Любить нужно, но любовь должна быть разумной, и если он провинился, то должно быть жесткое наказание и страх, что будет мне за это. Я понимаю любовь как вседозволенность. Люблю, значит, все прощаю. Прощать – значит заниматься попустительством. Я не говорю, что нужно помнить обиды всю жизнь и мстить за них до гроба, но не спускать же все с рук. Я люблю за что-то, просто так не могу. И еще маленький нюанс. Любовь – это необходимость открыть себя перед другим человеком, вывернуть душу, оголить все. А зачем это делать?»