Мемуары двоечника - Михаил Ширвиндт

— Молите бога, чтобы не пошла вторая «волна»… А теперь — валите отсюда!

И мы свалили!

И вот уже начало казаться, что все страшное позади, что все обошлось, и даже может быть…

Но нет! Страшное оказалось позади, но не обошлось!

За дело взялся комсомол. Сначала — собрание комсомольской ячейки курса, потом — всего института. После бурных дебатов с небольшим перевесом присудили мне строгий выговор (и вновь надежда!). Осталось пройти райком комсомола… и я не прошел. Все было разыграно как по нотам, пристальные тяжелые взгляды, вздохи, поименное голосование и «трудное», хотя и единогласное, решение: отчислить! Правда, уже после принятия решения главный комсорг спохватился и спросил:

— А что постановило собрание института? И наша, институтская, комсомолка, видимо, чтобы не нарушить торжественность момента, сказала:

— Тоже отчислить! (Ать, молодца!)

И я услышал фразу из очень плохого советского фильма:

— Михаил, клади комсомольский билет на стол!

Постановление выглядело так: «Отчислить из комсомола за поступок, не совместимый со званием комсомольца».

И уже на следующий день на доске приказов института появилась «оригинальная» запись: «Отчислить из института за поступок, не совместимый со званием студента».

Аналогичное решение принял и Институт связи, где учились Аркадий и Роман (и это при том, что Рома, «отвлекшийся с Раей», проходил по делу свидетелем).

В те времена поступить в вуз не будучи комсомольцем можно было с большим «скрипом», но если тебя из комсомола отчислили — все, хана! Мой случай. Претендовать на то, что ты когда-либо продолжишь учебу, можно было, только восстановившись в комсомоле.

Роме с Аркашей относительно повезло, они получили строгий выговор, а я вот попал как кур в ощип. Ситуация казалась безнадежной, уж очень серьезный проступок я совершил, но вдруг выяснилось, что Андрей Миронов когда-то учился в школе с первым секретарем горкома ВЛКСМ Михаилом Мишиным! Как-то он с ним связался, тот сказал, что «очень сложно, но — посмотрим», вряд ли получится, но чтобы я готовил апелляцию.

Апелляцию я писал дома у Гердтов. Меня посадили в отдельную комнату и велели выйти, только когда все будет готово. Часа три я творил, иногда выходя к взрослым задать важные вопросы: «Апелляция» с одним «л» или с двумя?» «РаскаИваюсь или Еваюсь» и т. д.

На мой взгляд, получалось неплохо. Все покаянные обороты пошли в дело… И «полностью осознаю тяжесть содеянного», и что «конечно же, таким не место…», и «позвольте искупить»… Особенно мне удался финал, он пришел как озарение. Я написал: «Поймите, с комсомолом из моей жизни ушло самое главное: стимул!»

Когда я читал сей опус взрослым, я видел, как скривилось лицо у Зямы на этой фразе, но все же, взяв себя в руки, он сказал:

— Молодец, неплохо… — и не выдержал, — но этот твой… стимул!!! (Порядочному человеку трудно воспринимать такую галиматью.)

Прошла пара месяцев, и меня пригласили в горком комсомола на слушание «дела».

Было, конечно, страшновато, но все же я понимал, что «друг» Андрея уж как-нибудь посодействует… и я пошел.

Слуги народа сидели, естественно, в роскошном старинном особняке-дворце, и меня препроводили в ложу огромного зала дворцового театра. Оказавшись в этой ложе, я пришел в ужас: зал был заполнен до отказа пожилыми комсомольцами, и все они смотрели на меня!

Слово взял Мишин. Он подробно описал детали моего преступления и предложил товарищам задавать подсудимому вопросы. И началось такое…

— Скажи, Михаил, а как ты можешь вообще смотреть людям в глаза? — и все ждут ответа!

— Ну, я, это…

— Ты понимаешь, что опорочил честь всего комсомола? Имя Ленина?!

— Д-да, понимаю.

— А вот недавно на Арбате старушку зарезали, — встрял какой-то дядька. — Не ты?

— Как это? — совсем опешил я.

— А вот так! — вопил тот. — Сегодня — флаг, завтра — нож!..

… Длился этот ад еще минут двадцать, после чего Мишин сказал:

— Михаил, выйди из зала. Горком будет принимать решение.

Прошло, без преувеличения, полтора часа, прежде чем меня позвали обратно! «Неужели они все это время обсуждали меня?» — в ужасе думал я. Все сидели на своих местах, и опять слово взял Первый секретарь:

— Горком комсомола всесторонне рассмотрел твое дело, Михаил, и, посовещавшись, мы пришли к заключению, что решение Киевского райкома ВЛКСМ о твоем отчислении из рядов ВЛКСМ абсолютно правильно!

30 лет спустя на месте преступления

И тишина… И все смотрят на мою реакцию… И меня прорвало! У меня, как у клоуна в цирке, из глаз хлынули слезы! Потоками! Я задыхался! Но это не были слезы раскаяния или жалости к себе, это была НЕНАВИСТЬ! Если бы мне в руки дали автомат, то я бы уложил их всех! Я бы добивал отползающих! Я бы стрелял… Но тут мои сладкие грезы прервал Мишин:

— …Но, видя твое искреннее раскаяние, — весь зал наслаждался моим унижением. — Мы решили, в виде исключения, условно восстановить тебя в рядах Коммунистического союза молодежи…

…Не дослушав оратора, я выскочил из зала и… часа через два обнаружил себя на другом конце города!

Забегая вперед, скажу, что по мотивам всей этой истории Сергей Урсуляк снял свой дебютный фильм «Русский регтайм», который получил всевозможные призы от Гран-при Кинотавра в Сочи и до Сан-Рэмо и Монте-Карло! (ну это так).

Это, конечно, не документальное описание тех событий, но время, дух и балбесы показаны довольно точно. В фильме даже папу героя, прообразом которого послужил я, играет мой реальный папа!

Если продолжать забегать вперед, то Аркадий через год работы настройщиком телеграфных аппаратов поступил на театроведческий факультет Театрального института, Рома поработал в Виннице на ламповом заводе, полежал в «психушке» от армии и поступил в Школу-студию МХАТ на актерское отделение. (Напомню, что оба до этого учились в Институте связи.)

А меня восстанавливать никак ни хотели, и я, как Максим Горький, два года провел «в людях», о чем и расскажу.

Чижик

Ни одно нормальное советское учреждение не хотело брать на работу меня — хулигана и «диссидента»… На горизонте уже замаячила новая статья — «тунеядство». Спасла сердобольная Галина Борисовна Волчек и взяла меня в театр «Современник»!

Конечно же, не артистом, а всего лишь монтировщиком декораций, но в тех непростых обстоятельствах этот поступок можно было расценить как подвиг.

Я был счастлив! Во-первых, это означало, что заканчивается «домашний арест» (с момента снятия флага меня практически не выпускали из дома), а во-вторых, — театр! И не просто, а ТОТ САМЫЙ «СОВРЕМЕННИК»! Мечта!