Тайник абвера - Александр Александрович Тамоников

Армии. В концлагере Дахау проводились эксперименты по получению малярийных комаров. Единственной сложностью было выбрать вид комаров, наиболее приспособленный для транспортировки авиацией на большие расстояния и устойчивый к голоду. Эксперимент по заражению малярией они все же успели провести в Италии. Удалось заразить 55 тысяч человек перед приходом войск союзников. Тогда малярийные бактерии запустили в болото, где они внедрились в комаров. Замысел, однако, провалился – американские и английские войска массово пользовались препаратами против малярии.

– У нас, я так понимаю, таких диверсий еще не было? – поинтересовался Шелестов.

– Были, – спокойно отозвался Платов. – И поэтому я вас и направил в Псков, потому что подозревал нечто подобное. Был случай использования болезни на Восточном фронте против успешно наступавшей Красной Армии. Отступая из междуречья Припяти и Березины, немцы согнали всех больных тифом и эвакуированных, которые жили в прифронтовой полосе, в лагерь Озаричи. Туда сгоняли под страхом смерти всех советских граждан, кого только смогли обнаружить.

– Обошлось? – сразу же спросил Шелестов.

– Не совсем. Частично диверсия удалась. Распространение эпидемии сыпного тифа среди оккупированного населения с заранее обдуманным намерением привело к тому, что при освобождении территории Восточного Полесья бойцы и командиры 65-й армии генерала Батова в результате контакта с больными заразились. Эпидемия вспыхнула в дивизиях 19-го стрелкового корпуса. Двадцать пять армейских и фронтовых госпиталей были перепрофилированы под инфекционные лазареты и отданы для больных сыпным тифом. Спустя несколько месяцев немцами была предпринята новая попытка. История повторилась при наступлении войск Белорусского фронта. Среди военнослужащих Красной Армии была уже не вспышка, а самая настоящая эпидемия сыпного тифа, вызванная диверсионной деятельностью контрразведки абвера и НИИ гигиены войск СС[2].

– Вот, значит, какая опасность может быть? – задумчиво произнес Шелестов, но Платов его перебил, поняв, что сейчас скажет командир группы.

– Секретным приказом начальника Главного военно-санитарного управления РККА генерал-полковника медслужбы Смирнова предписано подготовить в районе Пскова все военные и гражданские службы к возможности бактериологического и инфекционного заражения. Но приказ приказом, а вы свою работу должны завершить. Ситуация такова, что других вариантов просто нет. Хочу напомнить вам, Максим Андреевич, что при обнаружении закладок прикасаться к ним запрещено до особого распоряжения. Можете устроить засады, но не более. Руководство именно по этой причине не спешит с возвращением из эвакуации жителей Псковской области и рабочих коллективов заводов и фабрик. Как, собственно, и с восстановлением самих разрушенных предприятий. Но жизнь не останавливается, и область должна чем-то жить. Поэтому эти меры не вечные, а исключительно временные. И времени этого у нас очень мало. Сегодня с вами вступит в контакт представитель военно-санитарного управления полковник Вяземский. Его задача – принять меры к предотвращению возможного заражения на этом этапе розыска без нагнетания паники.

– Вероника Матвеевна! – раздался хриплый голос.

Учительница повернула голову, но никого из знакомых не увидела. Обычный базарный день, на рынке не так много людей, как бывало до войны, но все равно все крытые прилавки заняты. Кто-то продает семечки, кабачки, грибы, кто-то старые ношеные вещи, вазы, канделябры. Были тут даже книги, но те, кто их продавал, скорее всего, ни на что не надеялись, а пришли просто побыть среди людей, среди родных русских лиц, ощутить, что ушла из этого города война и теперь можно вздохнуть, подумать, как жить дальше.

Нельзя сказать, что на рынке в это время шла бойкая торговля. Это больше напоминало обменный пункт. Да и денег на руках почти ни у кого не было. Меняли вещи на продукты. Особенно в ходу были теплые вещи в преддверии зимы. Глядя на этих женщин и бабушек, которые трясли старенькими меховыми пальто, шубейками, утепленными ботиками, невольно возникала мысль, что несли они сюда свое последнее. Никто из них не думал, как и в чем он сам будет ходить зимой. Главное, что будет еда. Чаще всего думали о детях и стариках, оставшихся дома, которых нужно кормить.

Взгляд учительницы скользнул по лицам продавцов и покупателей. Она уже решила, что ей послышалось или позвали не ее, а кого-то другого, с таким же именем и отчеством. И только теперь она увидела худенькую изможденную девочку с лицом старушки, с черными кругами вокруг глаз. Она была одета в старое, не по росту, зимнее пальто с вылезшей через дырки в подкладке ватой, на ногах – солдатские стоптанные ботинки, рваные чулки. На голове девочки был повязан платок, больше похожий на половую тряпку, снятую с чужого забора. Только светлые волосы выбивались из-под платка, контрастируя с черными кругами вокруг глаз и заострившимися скулами, обтянутыми серой кожей. Нет, волосы не светлые, с ужасом поняла Вероника Матвеевна, они седые. Седая девочка-старушка стояла и смотрела большими глазами на учительницу.

Девочку толкали прохожие, но она стояла как вкопанная и смотрела на женщину. У Вероники Матвеевны сжалось сердце от страшного предчувствия, она сделала шаг навстречу, подошла ближе, напряженно вглядываясь в болезненное лицо незнакомки. Теперь ее тоже толкали прохожие, на нее ворчали, но учительница остановилась, понимая, что эту девочку она почему-то знает.

– Вероника Матвеевна, вы меня не узнаете? – тихо спросила девочка. – Это я, Люба Родионова. Из 10-го «А».

– Люба, – вырвалось у Вероники Матвеевны, и тут же сжало горло тисками.

Она схватила Любу в объятия, прижала к себе, стала гладить по волосам, целовать куда попало, не видя ничего из-за пелены слез. Женским сердцем, перенесшим страшное горе за эти годы оккупации, она почувствовала, что эта девочка, вчерашняя школьница, перенесла такое, чего вынести нельзя. Что-то такое, от чего и крепкие мужики ломаются.

– Что ты здесь делаешь? Ты одна, Любочка? Да как же это? Где ты живешь, ты ела сегодня, деточка? Ну говори же, что ты молчишь, Люба?

– Никого у меня нет, – тихо ответила девочка, и учительнице показалось, что она сейчас разрыдается.

Но слез не было. Наверное, уже и никогда не будет, потому что выплаканы они давно все без остатка, потому что сила этой девочки оказалась в другом. Она смотрела большими глазами в лицо учительницы, совсем сухими печальными глазами, в которых было и недоверие к тому, что она видела вокруг себя, и неверие в то, что все уже позади, что все закончилось и теперь надо просто жить. Но как? Можно ли после всего этого жить? И это читалось в глазах девочки. Учителя умеют читать по лицам, по глазам своих детей, это их профессия. Но то, что Вероника Матвеевна читала по глазам Любы, ужасало ее.

– Пойдем со мной, – позвала учительница и стала торопливо уговаривать Любу, видя, что та не решается