Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Разумеется, в аристотелевской рефлексии сам город призван разместить между своими враждующими половинами некую середину, которая должна быть третейской стороной людей середины. Но в афинском méson архаической эпохи, всегда находящемся под угрозой конфликта, между двумя армиями граждан нет никого, кроме Солона: стоящего на ногах, как гоплит, одинокого, как тиран, чтобы сдерживать две фракции, горящие желанием возобновить сражение[308]. А после Солона? Сам Аристотель и снабжает нас информацией: есть закон, задуманный Солоном для туманного будущего, для слишком предсказуемых будущих конфликтов. И закон гласит: «Кто во время stásis в городе не станет с оружием в руках ни за тех, ни за других, тот лишается своих прав и не причастен городу»[309].

Разумеется, этот закон удивлял и шокировал, и нашлось больше историков, готовых оспаривать аутентичность закона, чем тех, кто допускал солоновское авторство. Поскольку человека середины принято считать умеренным, такое предписание политического активизма с большой неохотой атрибутируется мудрому Солону. Тем более что закон, как кажется, опасно смешивает все, что политическая мысль V века стремится разделить, даже противопоставить: славные битвы внешней войны и убийства, к которым сводится гражданская война. В самом деле, если способность взять в руки оружие (thésthai tà hópla) является абсолютно определяющим критерием гражданства в классическом городе, то солоновский закон представляет собой скандал, потому что отныне ничто не отличает жест гражданина от жеста мятежника, ведь именно в качестве гражданина и должно стать мятежником[310]. Однако, комментируя закон, я уже забежала вперед с интерпретацией того, что я, со своей стороны, приписываю Солону как нечто подлинно солоновское по своему духу: «закон невзгод», считающийся с неизбежностью конфликта, с неизбежностью stásis, которую в своей поэзии Солон изображает как «общее зло» (dēmósion kakōn[311]) – столь же общее, сколь неудержимое (она входит в каждый дом, и ворота во двор не могут ее остановить, она перескакивает через самые высокие стены и отыскивает тихого гражданина в глубине комнаты, где тот спасался бегством[312]). Stásis –  зло, и лучше было бы предотвратить разгул ее неистовства; но когда она уже тут, она захватывает город вплоть до того, что заменяет собой общность. Гоплит стоит (stás), готовый умереть за отечество, и вот разражается stásis, совращающая гоплитов к себе на службу: это значит, что необходимо занять одну из сторон, поскольку только так из разделенного города можно будет воссоздать некую целостность, вовлекая всех без исключения членов: это способ заново склеить две антагонистичные половины. И, как если бы stásis стала гражданской службой, лишенным гражданских прав, то есть политически мертвым[313], будет безразличный гражданин. Нейтральности не существует.

Солоновский закон учит нас, что сущностной характеристикой stásis является то, что она затрагивает весь город целиком. Pāsa pólis: обычно это мыслится в модусе Единого. Это означает, что хотя гражданскую войну всегда отождествляют с двоицей, поскольку она разделяет, она производит нечто единое из двух, с той, однако, разницей, что в середине этого единого находится разлом[314].

В этой игре одного и двух велик был риск потерять Единое. Поэтому афиняне V века, с готовностью почитающие Солона, забыли про его закон и предпочли после олигархической диктатуры 404 года изолировать виновных, пересчитав их: было тридцать тиранов, потом только десять, плюс десять начальников в Пирее, плюс одиннадцать тюремных сторожей, всего шестьдесят один преступник, лишенный права на амнистию[315]. А остальные – ну что ж! будут считать, что они не совершили ничего серьезного, и после клятвы забыть прошлое они заново обретаются в числе граждан, в возрожденной общности. Прошло то время, когда безразличие и апатичность наказывались утратой прав в городе.

Именно так за счет элементарной арифметики афинская демократия стремилась проигнорировать, что в сражениях между собой сталкивались две половины города. Но можно биться об заклад, что к 403 году прошло уже немало времени с тех пор, как греки перестали задаваться вопросом, что же означает stásis.

Stásis. Имя действия, производное от глагола hístēmi. Синоним: kínēsis, «движение» или, точнее, «возбуждение». – Какой-нибудь греческий словарь прописных истин обязательно содержал бы это определение, чья несомненность постоянно удостоверяется трагиками, комиками и историками, к которым следует добавить философов, когда те мыслят город[317]. Но для философов – часто для одних и тех же[318], – занятых детерминациями бытия, есть также очевидность stásis как имени для остановившегося бытия, для выстаивания в его неподвижности (и действительно, hístēmi означает вставать, ставить, останавливать). Здесь, между возбуждением и неподвижностью, и начинаются сложности.

Утверждают, что греки без труда ориентировались между обоими значениями, не задаваясь излишними вопросами. Допустим. Тем не менее, всегда увлеченные своим собственным языком, они не могли не заметить возможности, которые этот двойной смысл открывал для словесных игр. И когда вопреки Гераклиту Платон говорит о невозможности совпадения противоположностей, именно против уподобления глагола hestánai («стоять, остановиться») глаголу kineīsthai («двигаться») он протестует в IV книге «Государства». И добавляет: «Точно так же о том, кто стреляет из лука, было бы, думаю я, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: „Одна рука тянет к себе, а другая – от себя“»[319]. Здесь мы легко опознаем полемическую аллюзию на palíntropos harmoníē[320] (к ней мы еще вернемся). Но на шкале немыслимого, по всей очевидности, есть разные степени. Ибо, чтобы сказать о том, что невозможно помыслить, Платон в «Софисте»[321] обращается к понятию kínēsis stásimos, стоячему движению, тогда как обратное понятие – stásis kinētē – не будет даже озвученным. Платон воздерживается от этого, и у него есть на то причины: поскольку он занят как бытием, так и городом, он знает, что в политическом языке эта синтагма никоим образом не является чем-то adýnaton[322], но представляет собой чистый плеоназм (для гражданского слуха в stásis kinētē движение слышится дважды, и мысль философа бессильна подавить это первое восприятие, непосредственное и привычное для граждан). Если на то пошло, подлинным adýnaton является даже не синтагма в целом: оно полностью содержится в слове stásis как имени возбуждения/стояния.