Сердце зверя - Татьяна Корсакова

Он все еще не терял надежды вернуться домой к мамке и не желал признаваться самому себе, что с каждым прожитым на острове днем надежда эта кажется все несбыточнее. Дом, который он никогда не станет считать своим, был надежнее тюрьмы. Да и с острова сбежать днем у него не выйдет, потому что пропажу лодки сразу же заметят и отправятся в погоню. Оставалась ночь, вот такая, как эта – темная, страшная. Он бы все равно решился, вот только на ночь его неизменно запирали в комнате, а выпускали лишь на рассвете, когда заспанная, недовольная больше обычного Раиса поворачивала ключ в замке и говорила густым басом:

– Умываться иди, ирод.

Иродом она называла Ильку, когда никто не видел, а в присутствии того, кому никогда не стать его отцом, вообще не обращалась по имени.

Этот вечер обещал стать долгим и тоскливым, но все же кое-что радостное в Илькиной нынешней жизни имелось. С обеда он припрятал под подушкой кусок пирога, и пусть пирог уже давно остыл и немного зачерствел, все равно это лучше, чем ничего.

Пирога не было… Подлая Раиса загодя обшарила его комнату. Надо было прятать лучше. Хотя, как лучше, Илька не знал. Слишком маленькой была эта комната, слишком неуютной, без потайных уголков и закутков. Наверное, с голодом помог бы справиться сон, но спать Илька еще не хотел, поэтому с ногами забрался на широкой подоконник, прижался носом к стеклу, принялся всматриваться в темноту.

Днем из окна его комнаты был виден маяк. Черная чешуйчатая башня пугала и одновременно притягивала, на нее можно было смотреть часами, и Илька уже несколько раз успел пожалеть, что отказался от прогулки с тем, кто назвался его отцом. А маяк внутри, наверное, очень красивый. Или жуткий. Скорее, жуткий, если в нем живет тот мрачный толстый дядька, которого все называют чокнутым архитектором. Дядьку Илька боялся, потому что нет-нет да и ловил на себе его тяжелый, злой взгляд. В этом доме на Ильку злились все. Никому он не сделал ничего плохого, а они все равно злились…

Сейчас, в темноте, маяка не было видно, и Ильке мечталось, чтобы архитектор, тот самый, который злой и вечно пьяный, зажег на его вершине свет. Наверное, это очень красиво, и в жизни Ильки стало бы чуть меньше страхов. Он подышал на стекло, а потом пальцем нарисовал на нем башню. Башня получилась кривая и не очень похожая на настоящую, но расстроиться по этому поводу мальчик не успел…

…Она стояла прямо за его спиной, так близко, что Илька в мельчайших подробностях видел все то, чего пожелал бы не видеть никогда в жизни. Черные-черные глаза, седые космы, улыбка с зубами острыми, что колья. Она стояла прямо за его спиной, а отражение ее улыбалось окаменевшему от ужаса Ильке, и ее седая растрепавшаяся коса свивалась петлей над его головой, а похожий на пику кончик целился прямо ему в макушку. Макушка немела, покрывалась инеем. Холод переползал с головы на шею и плечи, сковывал все сильнее. Когда из-за ледяного панциря стало трудно дышать, мальчонка понял, что если ничего не сделает, то умрет прямо на месте.

Он сделал то, на что только и оставалось сил – закричал что есть мочи. Он кричал и видел, как раскачивается и ухмыляется ведьма за его спиной, как развевается в воздухе седая коса, то приближаясь, то удаляясь. А силы уходили вместе с украденным криком воздухом. Сил хватало лишь на то, чтобы обеими ладошками упереться в заиндевевшее, на глазах покрывающееся морозным узором стекло и не оборачиваться, ни за что не оборачиваться…

Как открылась дверь, Илька не услышал, просто почувствовал, что холод уходит, а дышать с каждым вздохом становится все легче.

– Ты чего орешь, ирод?

Никогда в жизни он так не радовался Раисе, ее грубому голосу и мужицкой силе, с которой она сдернула его с подоконника. Вот только оборачиваться все равно не спешил, боялся, что позади себя увидит не Раису, а ведьму с острыми зубами, и, как только заглянет в ее мертвые глаза, сразу же умрет.

В себя Ильку привела оплеуха. Щелкнули зубы, а в ухе зазвенело, перекрывая голоса Раисы и вошедшей в комнату Эммы. Они о чем-то разговаривали, задавали Ильке вопросы, а он только и мог, что беспомощно мотать головой. А потом, когда Эмма уже собралась уходить, он вдруг понял, что сейчас останется один и никто-никто ему больше не поможет, упал на колени, вцепился в подол серого колючего платья и взмолился. Он просил и плакал, и онемевшие его пальцы пришлось разжимать силой. Разжала. Посмотрела с брезгливостью и ушла. А Раиса осталась. Как же он был рад, что Раиса осталась! Даже еще одному подзатыльнику обрадовался. И выдержал бы с десяток таких подзатыльников, только бы она не уходила.

Вернулась Эмма, сказала что-то шепотом Раисе, и та, кивнув, потянулась к стоящей на столе лампе.

– Спать ложись и не блажи больше, – велела сурово.

В этот самый момент Илька понял, что они не просто оставят его одного, они оставят его без света, наедине с ведьмой, которая – он был в этом почти уверен! – притаилась где-то под кроватью. Захотелось закричать, но не вышло. Все силы ушли на тот оказавшийся бесполезным крик, и Илька крепко, до крови, прикусил руку, за болью прячась от страха.

Захлопнулась дверь, отсекая тонкую полоску света, и комната, а вместе с ней вся Илькина жизнь погрузилась во тьму, в которой что-то громко ухало. Он не сразу понял, что это его сердце, а когда понял, испугался еще больше, потому что если сердце слышит он, то услышит и она. На ощупь, натыкаясь в темноте на мебель и больше всего на свете боясь наткнуться на нее, он добрался до кровати, с головой нырнул под одеяло и крепко-крепко зажмурился.

Там, в мире, который остался за ненадежным пологом из одеяла, тихо поскрипывали половицы, слышались шорохи и вздохи, а когда невидимая в темноте рука потянула с Ильки одеяло, он, кажется, умер…

* * *

Поразительно, как много можно сделать за один только день! Софья управилась с домом, познакомилась с соседкой Никитичной, поймала одного из носившихся по улице мальчишек, угостила конфетой, расспросила. Мальчишки во все времена и во всех городах видели многое, нужно было лишь знать, о чем спрашивать. Софья знала. И с мальчишками находить общий язык тоже умела. Возможно, оттого, что с раннего детства росла среди них, дружила лишь с ними, понимала их проблемы и умела их решать.

В трудах, заботах и разговорах пролетел день. Когда на город упала сиреневая кисея сумерек, Софья поняла, как сильно она устала. Устала, но точно знала, что не сможет уснуть. На новом месте ей всегда спалось очень плохо, в голову лезли всякие мысли, иногда толковые, а иногда и дурные. Сейчас толковых мыслей у нее точно не было, как и четкого плана действий. Она очень рассчитывала на помощь мастера Берга, но одной-единственной встречи стало достаточно, чтобы понять, что помощи от новоявленного родственника ждать не следует. Не прогнал, позволил жить в своем доме – и то хлеб. Может быть, когда-нибудь потом, когда он узнает Софью поближе, он изменит свое о ней мнение. Если подпустит, если захочет узнать поближе…

Наполовину заправленную керосинку Софья нашла в кладовке рядом с дюжиной восковых свечей. Это хорошо, потому что сидеть в темноте ей совсем не хотелось. Не то чтобы она боялась темноты, просто со светом всегда уютнее. И конфеты у нее еще остались, а в запасах Евдокии она нашла травяной сбор, который сладко пах зверобоем и душицей, если добавить его в чай, получится очень вкусно, а за чаепитием, глядишь, и часть ночи пройдет. А еще у нее есть книги. Не слишком много, все-таки в дорогу с собой следует брать только самое необходимое, но на первое время хватит, а там, глядишь, станет не до книг. Не сидеть же ей вечно в этом гулком, одиноком доме! Придется искать работу, и как можно скорее.