Звездный билет - Василий Аксенов

Шурочка все-таки опоздала. В Эстонии ничего не знает Димка.И все они глядят на меня. Я на трибуне. Я читаю свой доклад, не понимая егосмысла. Я мог бы произнести его наизусть, как стихотворение «Поздняя осень.Грачи улетели». Я знаю, в каких местах надо повысить голос и где секундупомолчать я делаю все это автоматически. Гаснет свет. Световой указкой якомментирую диапозитивы и схемы. Приносят обезьян. Я показываю Красавицу-бис иМаргариту, рассказываю, как они вели себя а камере, читаю сравнительныерезультаты анализов и т. д.

Вдруг я страшно оживляюсь и начинаю крутиться на трибуне.Бессмысленно улыбаюсь. Вижу стол президиума и лицо шефа. Он подмигивает мне ипрячет улыбку, наклоняя голову. Дубль-ве что-то пишет. Все. Я кончаю доклад, ав запасе еще пять минут. Мне нужно поклониться и уйти. Зал уже загудел. Илюшкапоказывает мне большой палец и накрывает его ладонью. Табидзе кивает, Лидакивает, Дюла и Вера тоже кивают. Греки вроде тоже кивают. Очертя голову, янаклоняюсь к микрофону:

– Товарищи! Я знаю, что моя работа противоречит многимсолидным трудам и, может быть, даже ранит чье-то самолюбие. Но я считаю, идумаю, что со мной согласятся все, что во имя нового мы должны научитьсяприносить жертвы.

Новое – это риск. Ну и что? Если мы не будем рисковать,что будет с делом, которым мы занимаемся? Наше дело не терпит топтания наместе, и наш институт – это не фабрика диссертаций. (Это уже слишком.) Новоевсе равно пробьет себе дорогу. Так во всем. Возьмите футбол. (С ума я сошел.)Когда-то система «дубль-ве» считалась прогрессивной, но сейчас она устарела.

В зале хохот. Смеются аспиранты на балконе. Илюшка держитсяза живот, Лида уткнулась в колени, Табидзе закатывается.

Шеф разъяренно гремит звонком.

– Новое победит! – говорю я, чувствуя, что погиб,и схожу в зал.

Идиот, последний идиот, ради дешевой остроты погубил своюработу!

После меня выступает Табидзе, и объявляется перерыв. Вперерыве я не обедаю, а брожу по коридору и без конца стреляю сигаретки.Аспиранты хлопают меня по спине.

– Молодец! Здорово ты его! Будет помнить. Не те сейчасвремена, чтобы так давить.

– Не те, это точно, – вяло говорю я и опятькуда-то иду. Передо мной вырастает шеф.

– Идите-ка со мной, – говорит он и идет в свойкабинет. – Что это за мальчишество? Что это за пижонство? Тоже мне трибун!Что вы берете на себя?

Виталий Витальевич – ученый с мировым именем…

– Подождите, Андрей Иванович, – говорю я нагло(мне уже нечего терять). – Я вас спрашиваю как коммуниста: прав я или нет?Разве можно допустить, чтобы наша наука превратилась в тихую заводь, где будутразмножаться дипломированные караси?

И шеф вдруг смеется и кладет руку мне на плечо.

– Чудак ты, Витя. Вообразил себя Аникой-воином.Ту-ру-ру – трубы трубят. Против меня целое войско, а я один, зато храбрый.Погибаю, но не сдаюсь. Ладно. Ты сделал свой доклад – и все. Зачем этотжалкий пафос в конце? Ты как будто принял вызов на участие в грязной анонимнойдуэли.

Зачем? Твой доклад сказал сам за себя.

Шеф ходит по кабинету.

– А в общем, я рад. Четыре года назад я смотрел на тебяи тебе подобных со смутным чувством. Я не понимал вас. Чего они хотят? Толькогаерничать и во всем сомневаться? Теперь я, кажется, вижу, чего вы хотите. Вобщем-то того же, чего хочу и я.

В коридоре слышен звонок. Начинаются прения по докладам. Шефговорит:

– А я сначала не понял, отчего такой хохот. Потом мнеобъяснили.

Дубль-ве. Все-таки это возмутительно. Интересно, как меняназывают в институте.

– Вас так и называют – «шеф», – говорюя, – а иногда «батя», а иногда «слон». По-разному…

– Ладно, пошли, – усмехается он, – Я первыйвыступаю в прениях.

Я колхозник. Нет, вы подумайте только: я стал колхозником,самым настоящим! В конторе мне начисляют трудодни. Алик и Юрка тоже колхозники.

Если бы год назад нам сказали, что мы станем колхозниками,мы бы, наверное, тронулись. В «центре» ребята ругаются: «Эй ты, деревня!»,«Серяк», «Красный лапоть» и так далее. Я был «мальчиком из центра», а теперь яколхозник.

Я вспоминаю то время, когда наша компания стала распадаться.Юрка бурно прогрессировал в баскетболе. Алька каждый вечер торчал у ФеликсаАнохина, где читали стишки. Галка кривлялась в драмкружке, а я остался один истал «мальчиком из центра». Потом мы снова сплотились во время экзаменов. Атеперь я колхозник, «серяк», «красный лапоть», как говорят эти подонки.

Много они понимают!

Честно говоря, я вовсе не ликую, что я сейчасколхозник-рыбак. Не могу сказать, что сбылась моя голубая мечта. Моя мечта. Чтоэто такое? Я сам не знаю. Мама мечтала, чтобы я стал врачом. Папа почему-тотвердил, что с нас хватит врачей, пусть Дима будет адвокатом. Традиционныеинтеллигентские мечты. Чтоб я да стал адвокатом?! И разве мечта – этовыбор профессии?

Надо попробовать по порядку. Первую ночь после приезда вэтот колхоз мы ночевали в палатке, а утром явились в правление. Председательбыл толстый и добродушный дядька, эстонец. Мы подметили в нем одну особенность,По-русски он говорил прилично, но какими-то газетными фразами. Видно, учил языкв основном по газетам. Я подумал, что если все эстонцы говорят здесь на такомязыке, мне придется туго. Прямо скажу, я не особенно понимаю этот язык.

Русских в колхозе не меньше, чем эстонцев. Колхоз огромный.Он простирается километров на двадцать по побережью и объединяет в себе три иличетыре поселка. Промышляют в основном рыбой, овощами и молоком.

Нам дали койки в общежитии для рыбаков. Зачислили насматросами на сейнеры, но оказалось, что наши сейнеры еще не пришли в колхоз. Ихарендовали совсем недавно. Кроме этих новых сейнеров, в колхозе было еще двастарых и штук пятнадцать мотоботов, но там экипажи были уже укомплектованы.

Два дня мы болтались просто так, а потом нас сталииспользовать.

***

Меня направили на стройку. Не правда ли, громко звучит? Менянаправили на строительство здания для фермы черно-бурых лисиц. Колхоз решил поднажитьсяна лисицах, и я должен был строить ферму.