Звездный билет - Василий Аксенов

– Как тут у вас в клубе? Что танцуете? Девчонкизахихикали и что-то залопотали, а одна из тех двух-трех потупилась. Я ееспросил:

– Вас как зовут?

Нечего с ними церемониться. С некоторых пор я понял, что сдевчонками нечего церемониться. Она ответила:

– Ульви.

Это мне понравилось. Ульви – это звучит. УльвиВоог – есть такая чемпионка по плаванию.

– Ульви – это звучит, – сказал я, – аменя зовут просто Дима.

Я вернулся к своим ребятам и небрежно бросил:

– Подклеил одну кадришку. Ребята сидели на ящиках исмотрели на меня, как волки-новички в зоопарке.

– Правда, ничего себе кадришка? – спросиля. – Ее зовут Ульви.

– Иди ты, Димке, знаешь куда! – пробормотал Алькаи отвернулся.

– Видал? – сказал я Юрке и насмешливо кивнул наАлика.

– Да брось! – буркнул Юрка и отвернулся.

– Пошли красить! – гаркнул я.

Нет, черти, вы мне настроения не испортите. С каждой минутоймне становилось все веселее и веселее.

Мой ободранный корвет «СТБ-1788» некогда был покрашен в черныйи желтый цвета, как и все эти маленькие сейнеры. Борта черные, а рубкажелтая – довольно мрачный колорит. Не мог я красить борта черной краской,когда такое веселье в душе. Эстонские парнишки мазали в это время ведра яркой,как губная помада, красной краской.

Алик и Юрка сразу подхватили мою идею покрасить бортасейнера в красный цвет. Антс и Петер долго не понимали, а потом захохотали,сбегали куда-то и принесли несколько ведер красной краски. Мы стали краситьсейнер. Петер трудился на причале. Юрка сидел под настилом и красил внизу доватерлинии, а мы втроем, Антс, Алик и я, стояли в лодке с наветренной стороны ияростно малевали другой борт.

В общем, жутко весело было, и я представлял, что случится смоим железным капитаном Игорем Баулиным, когда он увидит свой красный корабль.

Его хватит удар. Его переведут на инвалидность, и он будетсидеть дома и без конца писать письма в газету. А нам дадут другого капитана.

Было очень ветрено. Чайки кричали, как детский сад напрогулке. Здорово пахло йодом, какой-то гнилью и краской. «СТБ-1788» будеткрасным, как помидор, как платочек на голове Ульви, как губная помада у всехэтих.

Может быть, вот это красить все красным? Все черноеперекрашивать в красное? Ходить повсюду с ведерком и кистью и, не давая никомуопомниться, все черное перекрашивать в красное? Утром с пригорка я увидел, какпокачивает мачтами мой красный сейнер, и сразу же его полюбил. Старикашка Куульразошелся. Он махал руками перед моим носом и кричал:

– Курат! Что ты наделаль, Денисов! Что ты наделаль! Чтоскажет морской регистр? Он не пустит судно в море. О, курат!

– Успокойтесь, капитан Кууль, – успокоил яего. – Не все ли равно морскому регистру – красный сейнер или черный?Все остальное ведь в порядке. Рыбу он ловить будет и красный. И, может быть,даже лучше, чем все черные.

– Ты ничего не понимаешь! Мальчишка! Глюпый!

Я отошел от разъяренного Кууля. «Ты-то что понимаешь? –хотелось мне сказать ему. – Тебе лучше сказки детям рассказывать, чемкомандовать флотилией».

Пришел Баулин и стал дико хохотать. С ним действительно чутьудар не случился. Он стал красным, как сейнер.

– Автобус, – шептал он. – Типичный автобус.

Сейнер все-таки пришлось перекрашивать заново. Потом наспослали в парники чинить рамы, так как еще в школе мы получили квалификацию плотников3-го разряда.

***

С нами стали здороваться каменщики, рыбаки и овощеводы. Этобыло приятно. Мне почему-то было приятно работать в колхозе где попало; икрасить, и ломать стены, и чинить парниковые рамы, и даже, черт побери, кластькирпичи на ленту транспортера. Гораздо приятней было работать в колхозе, чем вшколе на уроках труда. Может быть, это потому, что здесь тебе не вкручиваютдень-деньской, что ты должен развивать в себе трудовые навыки.

***

Нестерпимыми были вечера. Алик все стучал на машинке. Юркакаждый вечер писал письма Линде. Иногда мы болтали. Так, на разные темы, каквсегда.

Попозже шли в клуб, смотрели старые фильмы с субтитрами наэстонском языке.

После кино в клубе немного танцевали. Я тоже танцевал сУльви. Мне скучно было танцевать, и я все уговаривал ее: пойдем погуляем. Ноона не шла, и я уходил один.

Я попадал в ночь и оставался наедине сам с собой. Я мог быостаться там, где светло, или пойти в кофик или на берег, где все-таки видныогоньки проходящих судов, но я сознательно уходил в самые темные улицы, а изних в лес. Садился на мокрые листья в кромешной тьме. Надо мной все шумело, авокруг слабо шуршала тишина. Я думал, что здесь меня может кто-нибудь довольнолегко сожрать. Я сознательно вызывал страх, чтобы не сидеть тут в одиночестве.Страх появлялся и уходил, и меня охватывала тоска, а потом злоба, презрение иеще что-то такое, от чего приходилось отмахиваться.

Я ни о чем не вспоминал, но все равно возникала Галя. Онашла, светлая, легкая, золотистая – мой мрак. Я думал о том, что она сейчасв Ленинграде и с ним и, неверное, останется с ним навсегда, что он, должнобыть, действительно такой, как она говорила, а я ничтожество. Я думал о себе.Что же я значу? Него я хочу? Неужели ничего не значу, неужели ничего не хочу?

Неужели предел моих мечтаний – стойка бара и блесквокруг? Игрушечный мир под нарисованными звездами? Вся моя смелость здесь?Рок-н-ролл? Чарльстон?

Липси? Запах коньяка и кофе? Лимон? Сахарная пудра? Вся моясмелость… Орел или решка? Жизнь – это партия покера? А флешь-рояль удругих?

Нет, черт вас возьми, корифеи, я знаю, чего я хочу. Вернее,я чувствую, что где-то во мне сидит это знание. Я до него доберусь!Когда-нибудь я до наго доберусь, но когда? Может быть, к старости, годам ксорока? я уже что-то нащупываю. Красить все красным? Бить ломом в старыекирпичи? Что-то чинить? Класть кирпичи на ленту, в конце концов? Это, но это невсе. Главное прячется где-то во мне. Галя, с тобой мне было легко. С тобой яничего не боялся и ни о чем не думал. Где ты, мой мрак, тоска моя? Легкая изолотистая… Дрянь проклятая, не попадайся мне на глаза!

Мокрые листья прилипали к штанам и рукам. Все было мокрым вэтом осеннем лесу. Я был весь мокрым. Лицо мое было мокрым. Спички, к счастью,не мокрые. Я закуривал и курил десять штук, не вставая с места, одну за другой.