Ловушка для бабочек - Евгения Перова

Димитрий пьет чай в номере. Пьет чай из белой гостиничной кружки. Он смотрит на свои руки, держащие кружку – холодно, пальцы озябли, – и видит руки деда. У деда были такие же длинные пальцы. Он знает, что похож на деда – лицом, фигурой, жестами. Мама всегда говорила: «Господи, как ты похож на деда!»

Он вздыхает. Деда давно нет в живых, и мама вот умерла, а он все набирает ее номер, забывшись. Ему грустно.

Димитрий представляет, как она сидит, глядя в черное окно – Элизабет. И днем, и ночью. И окно черное всегда. А когда кто-нибудь входит в магазин, она смотрит на него взглядом брошенной собаки: не ты ли мой хозяин? Не ты? Он долго не может заснуть. Болит сердце. Димитрий принимает лекарство, ходит по номеру из угла в угол. Где там особенно ходить? Как в тюремной камере. Хотя он никогда не был в тюремной камере. Он смотрит в окно. Все так же идет дождь, ровно шумит по крыше. Он думает об Элизабет.

Собака была такса. Как же ее звали? Коричневая такса с маленькими кривыми лапками и большими ушами. Карие глаза, совсем человеческие. Ему было десять. Или восемь? А может, двенадцать. Была зима. Они жили где-то в горах – Димитрий забыл где. В пансионате. Еще дед был жив. Сосны, снег. Много снега. И собака. Она была ничья. Ее кто-то оставил, уехав из пансионата. Или ее хозяин умер? В общем, брошенная собака. Хозяин пансионата был охотник. У него свои собаки, настоящие. И такса привязалась к маленькому Димитрию. Они играли в снегу. Мягкая шерсть, уши наизнанку, горячий влажный язык. Карие глаза. Они не могли взять собаку себе – у мамы астма. Он долго разговаривал с таксой, объяснял. Но она не понимала. Не умела понять. И плакала. Настоящими слезами. А он не плакал, нет. Ведь он мужчина. Мамина опора. А собака долго бежала за машиной на своих маленьких кривых лапах, вязла в снегу… Не оставляй меня!

Элизабет закрывает магазин. Она поднимается наверх по узкой лестничке. И комната у нее узкая, как пенал. Чистая, но бедная – ничего лишнего. Как келья монахини. Она идет на кухню и включает чайник. Он вскипает быстро, очень быстро. Элизабет пьет чай из трав – бледный, невкусный. Пьет стоя, из простой белой чашки. Она смотрит в окно. Идет дождь, проезжают редкие машины. Элизабет одна. Анна играет в бридж у одной из подруг. Они играют два раза в неделю, каждый раз у кого-то другого. Иногда здесь. Тогда Элизабет подает чай. Ей больше нравится, когда у кого-то другого. Она любит оставаться одна. Можно мечтать. Можно поговорить по телефону с подругами. Ведь у Элизабет есть подруги! Их две: черноволосая Минни и толстушка Дотти. Но сейчас ей хочется просто смотреть на дождь. Капли барабанят по стеклу. Редкие прохожие под зонтами. Машины рассекают воду. Много воды… Целое наводнение. Вода поднимается все выше и выше, бурлит, как настоящая река, скоро затопит комнату. И Элизабет утонет. Превратится в русалку. Интересно, каково это, когда у тебя рыбий хвост вместо ног?

Жила-была маленькая русалка…

Русалка плывет по улице, заглядывает в окна. Вот Анна играет в бридж с подругами. Они все держатся очень прямо, поразительно прямо. Как балерины. Доктор Димитрий Дорн пьет чай. Пьет чай и читает старинную книгу. Привет, доктор Димитрий Дорн! Вот Дотти, она тоже читает книгу. Учебник. Дотти учится. Она поступила в университет. А Элизабет не поступила. Глупая Элизабет! Зачем русалке университет? Нам не нужен университет! Это кричит Минни и машет ей руками. Плыви, плыви ко мне…

Элизабет, опять ты заснула!

Она заплетает волосы в косы и идет в ванну. На ней целомудренная ночная рубашка. Элизабет смотрит на себя в зеркало. Ей не нравится то, что она видит. Она видит нескладное существо с дурацкими косами и глупым лицом. Гусыня, думает она. Я бы хотела быть другой, думает она. Может быть, такой, как Минни? Не знаю. Но только не такой, как Анна, нет. Она возвращается в спальню и все-таки звонит Минни. Анна вернется еще не скоро, можно и поболтать. Анна не любит, когда долго говорят по телефону. Элизабет сидит на кровати в длинной ночной рубашке и шевелит пальцами ног. Пальцы смешно шевелятся, как зверушки. Минни верещит в трубке. Хорошо бы, думает Элизабет, завести птичку. Или собаку. Или кошку. Но Анна – против всех. Жалко. Анна против животных, от них одно беспокойство, говорит она. Можно завести бабочку, думает Элизабет. От нее никакого беспокойства. Завести бабочку и назвать ее Полин. Ей нравится имя Полин.

Жила-была бабочка, и звали ее Полин…

Имя Элизабет ей не нравится. Оно слишком длинное и жесткое. Как вагон метро. Пустой вагон. Внутри только она одна – слишком маленькая, мягкая и беззащитная. Как червячок. Как червячок, из которого никогда не получится бабочка. Элизабет садится на кровати по-турецки. Она озябла. Минни все говорит. Элизабет думает о бабочках. Они красивые и хрупкие. Бабочки пролетают четыре тысячи километров, чтобы заняться любовью. Через океан. Потом самцы умирают, а самки летят обратно. И выводятся детки. Подумать только! Четыре тысячи километров, чтобы заняться любовью! Элизабет давно уже думает об этом, представляя себе бабочек над океаном, как они машут своими хрупкими крылышками. Странно. Зачем лететь так далеко?

Пока, Минни! Пока-пока! Элизабет ложится, накрывается одеялом.

Бабочки! Гусеница превращается в куколку и там, в своем тесном коконе, переделывает себя в бабочку. Распадается на миллион маленьких клеточек и строит из них тело бабочки. Как же она строит, когда ее нет? А есть только миллион маленьких клеточек? Откуда они знают, что надо построиться в бабочку? Так странно.

Она лежит на спине, руки поверх одеяла. На потолке бегут тени от проезжающих машин. Идет дождь.

С утра жизнь не кажется такой мрачной. Дождь перестал, но все еще пасмурно. Димитрий опять идет в магазин – посмотреть на Элизабет. Но ее нет, есть Анна. Он покупает ручку. Или карандаш. Отсчитывая сдачу, Анна смотрит на него. Ему хочется отряхнуться от ее взгляда. Грымза, думает он. И уходит. Анна смотрит ему вслед. Димитрию кажется, она видит его насквозь. Насквозь! Как рентген… Где же Элизабет? Он идет в университет, на конференцию, будет читать свой доклад. Димитрий умеет читать доклады, вести лекции. Знает, когда пошутить, когда подпустить пафоса. Может держать аудиторию. Он говорит о Достоевском. Он большой специалист по Достоевскому, прочитал все, по-русски и по-английски, даже по-немецки. Что эти немцы могут понять в Достоевском? И англичане. О, Do-sto-jev-sky! Братья Карамазовы, Великий Инквизитор, Раскольников, Сонечка… Вечная Сонечка, как мир стоит! Село Степанчиково, Фома Фомич… Гумберт Гумберт. Лет на двадцать моложе, думает он. Да ты что, на все тридцать! Настасья Филипповна, князь Мышкин, красота спасет мир…

И тут он видит Элизабет. Она сидит на самом верху, рядом с толстушкой в очках. Теперь он говорит только для нее. Она поразительно красива. Несвоевременно красива. Настолько несовременно, что кажется странной. И нелепо одета. Ей так не идет этот костюм! Но сейчас у нее не такие печальные глаза, как вчера. Она очень юная. Сколько ей – восемнадцать? Двадцать? Шестнадцать? А ему – уже… страшно подумать. И завтра он должен уехать. Завтра!

Он прибавляет пыла в свою речь: «О, не надо мне монумента! В сердцах своих воздвигните мне монумент! Тварь я дрожащая, или право имею?»