Гром среди ясного неба - Генри Саттон

повернулся, собираясь уйти, но, подумав, опять посмотрел на Робертсона:

— Майор?

— Да.

— Я могу ходить, не опасаясь, что часовые будут тыкать мне своими автоматами в лицо?

— Конечно,— сказал Робертсон.— Когда доктор Бартлет кончит, попросите кого-нибудь из врачей, чтобы вам выдали именной жетон, и тогда никто вас не побеспокоит.

— Именной жетон? Для чего же?

— Видите ли, мы не знаем точно, какая это инфекция, и не хотим, чтобы она распространялась дальше. Мы временно наложили карантин на город. Солдаты на улице следят за соблюдением карантина.

Тогда это показалось Полю вполне логичным.

10 ЧАСОВ 30 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Поль вышел из палатки полевого госпиталя с новым зеленым именным жетоном, прицепленным к карману футболки. Доктор Бартлет, который его осмотрел, был таким же измученным, как и Робертсон, но после приема он тоже выразил радость по поводу того, что Полю так сильно повезло. Сам Поль не мог этого не понимать. Но, увидев, как за перегородкой на тридцати койках в ряд лежат тяжелобольные, одни с кислородными подушками, другие с капельницами с глюкозой, подвешенными к стойкам, он почувствовал себя виноватым перед этими людьми, хотя и понимал, что это нелогично. Его просто подавило представшее перед ним странное зрелище. От чувства подавленности до необоснованного чувства вины был один шаг. Почему несчастье его миновало? В свою очередь, чувство вины рождало страх. А минует ли в будущем? В конце концов он ведь только гость в Тарсусе. Эта эпидемия могла зародиться прежде, чем он приехал. Может быть, позже он тоже заболеет…

Но разговор с врачами не давал повода для таких мыслей. Он задал прямой вопрос Бартлету. И хотя его ответ был осторожным и неопределенным, хотя врач всячески подчеркивал неосведомленность о характере болезни и ее течении, в его словах было нечто большее, чем просто желание успокоить. Он выразил надежду, что Поль избежал страшных последствий болезни. Он даже высказал предположение, что, если в ближайшие два дня состояние Поля будет улучшаться, весьма возможно, он благополучно выпутается из этой истории. И от этого осторожного оптимизма или оптимистической осторожности у Поля вновь возникло чувство вины и растерянности.

Когда Поль увидел, что из штабной палатки выходит Хоуп Уилсон, он страшно обрадовался и приветствовал ее с таким энтузиазмом, с каким земляки приветствуют друг друга, встретившись на другом краю света в незнакомом месте. Значит, она тоже избежала заражения.

— Мисс Уилсон!

— Мистер Донован!

Поль мгновенно почувствовал по ее интонации, что она испытала такое же облегчение, увидев его здоровым.

— Боже, как приятно вас видеть! — воскликнул он.— Я хочу сказать… А-а… то есть… Как приятно кого-нибудь увидеть.

Поль умолк в смущении. Он хотел сказать вовсе не это. А если и это, то сказал совсем не так. Опять получилось неуклюже, опять он мямлил и чувствовал себя неловко. Он вспомнил их предыдущую встречу, вспомнил, как ему было трудно говорить с ней. Правда, тогда он был болен и занят сыном Праттов… Воспоминание о неловкости предыдущей встречи и неудачное начало разговора заставили его покраснеть, в ушах зазвенело. И дело было вовсе не в болезни. А в самой Хоуп. Странно, ведь он знал эту женщину совсем мало. И вроде бы ничего особенного к ней не чувствовал. Поэты когда-то назвали это «химией любви». Но он как биолог в это не верил.

— Я понимаю, что вы хотите сказать,— улыбаясь, сказала она.— Я почувствовала то же самое, когда вас увидела. Все это ужасно, не правда ли? А вы совсем не болели? — спросила она.

— Немножко,— ответил Поль.— Однако самое худшее, когда не знаешь, чем болен.

— Конечно,— сказала она,— плохо не знать… Но есть вещи и похуже… Это… это просто ужасно…

— Ваши тетя и дядя? — спросил Поль, бросив взгляд на палатку госпиталя.

— Да,— ответила она,— они там.

— Мне очень жаль,— сказал он тихо.— Я пришел повидать миссис Дженкинс. Она без сознания.

— Это… это ужасно.

— А вы не больны?

— Кажется, нет! Во всяком случае, пока. А вы?

— Я болел прошлой ночью. И сегодня с утра чувствую слабость, но небольшую. Безусловно, это не сравнится с тем, что приходится переносить любому из них. Слушайте,— спросил Поль,—вы уже пили кофе? Доктор Бартлет сказал мне, что где-то есть полевая кухня, которая выдает питание: Вы же знаете, как функционирует армия во время катастроф. Что ни случись, у них всегда есть кофе и пирожки.

— Я с удовольствием выпью чашечку кофе.

Они прошли к палатке-столовой, разбитой рядом с полевым госпиталем во временном городке, который армия соорудила в центре Тарсуса. Поль не мог не восхищаться эффективностью операции, проведенной армией, но ряды деревянных столов и скамеек в столовой действовали угнетающе. Особенно теперь, при таком безлюдье. Они налили кофе из большого кофейника, стоявшего на одном из столов. Когда они брали сахар и сливки, Поль повернулся и сказал Хоуп:

— Вы, наверное, не хотите пить здесь, правда? Она осмотрелась, сморщила нос и сказала:

— Нет, не очень.

— Тогда пойдемте под дерево,— предложил Поль.

— Прекрасно,— сказала она.

Они вышли и вынесли чашки с кофе на широкую лужайку перед госпиталем.

— Здесь живут Питерсоны,— сказала она.— Я их тоже видела в госпитале.

Под березками стояли старинные скамьи из кованого железа, но Хоуп и Поль прошли дальше и сели на траву. Некоторое время они пили кофе молча. Хоуп первой нарушала молчание:

— Я понимаю, что все больны, но мой дядя… Он просто сошел с ума.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Поль.

— Это ужасно, просто ужасно. Он все время говорит, что он мертв. Всю ночь пролежал не двигаясь, только плакал и повторял без конца, что он мертв. Дело не в том, что он умирает или боится умереть. Он по-настоящему думает, что уже умер. И он не в бреду. Когда я хотела его успокоить и сказала, что он жив, он мне ответил, что это очень мило с моей стороны говорить так, но он-то знает, что уже мертв.

— Не понимаю,— сказал Поль,— может быть, это следствие высокой температуры.

— Может быть,— ответила она неуверенно.— Доктор Бартлет никак не мог это объяснить.

— А ваша тетя? — деликатно спросил Поль.

— Она не так больна, как он, и, кажется, в здравом уме. Меня, однако, пугает то, что